Евгений Богданов - Черный соболь

– Далеко. Сюда мы шли все лето.

– Там большие деревянные чумы, да?

– Там много изб. Пойдем, а? Я возьму тебя в жены. Ты согласишься? Я так люблю тебя! Ты мне сразу… поглянулась, еще зимой, когда я обморозился…

Еване вспыхнула, посмотрела на него и, вздохнув, покачала головой;

– И ты мне поглянулся. Но… ехать не могу. У меня дядя Тосана, тетя Санэ. Как я их оставлю? Я тут – дома. И ты оставайся…

Гурий долго молчал, смотрел на реку. Он много думал о том, что высказал сейчас Еване. Девушка была очень хороша собой, приветлива, и он ее по-настоящему любил. Но у него и раньше не было уверенности в том, что она может покинуть родные места и поехать с ним на Двину.

Он подумывал о том, чтобы ему остаться здесь, жить в семье Тосаны, научиться ездить на оленях, привыкнуть к лесным тропам. Он бы стал хорошим звероловом. Ведь живут же некоторые русские промышленники в становищах, женившись на ненках.

Наконец Гурий ответил:

– Я бы, наверное, остался. Разлуки с тобой не вынесу. Но позволит ли отец?

Еване заговорила горячо по-своему, потом, спохватившись, стала подбирать русские слова:

– Твой отец? Ты попроси его. Хо-ро-шень-ко попроси!

От зимовья донеслось:

– Гу-у-урий!

Они вернулись к избе.

– Что же ты гостью куда-то увел? Зови за стол! – сказал Аверьян.

Еване вошла в избу только тогда, когда позвал ее сам Тосана. Поморы усадили девушку за стол и стали угощать ее.

Потом Гурий и Еване, воспользовавшись тем, что мужчины заняты разговорами, незаметно ушли из избы. Еване взяла с карт лыжи, надела их.

– Снег подмерз, – сказала она. – Надень свои лыжи. Пойдем туда, где живет Черный Соболь. Тут недалеко.

Ненцы при перекочевках привыкли к большим расстояниям, «недалеко» Еване оказалось далеким. Около часа они быстро шли на лыжах, изредка оскользясь, проваливаясь в снег, где наст был некрепкий. Но вот девушка замедлила ход, подала знак Гурию, чтобы шел тихо. Потом остановилась, отвела рукой ветку, посмотрела вперед, подозвав Гурия.

– Вон его нора, – прошептала она. – Видишь?

– Вижу, – шепотом ответил он.

Они стояли так близко, что Гурий ощущал дыхание девушки на своем лице. Мех савы касался его щеки. Стояли долго, не сводя глаз с собольей норы.

– Может, он не дома? – прошептала Еване. – Следов не видно. Не выходил давно…

И вот из норы показалась темная мордочка зверя. Он повертел головой туда-сюда. Парень и девушка замерли. Рука Гурия стала тихонько поднимать лук, который он захватил с собой. Но Еване остановила его.

Соболь вылез из норы и побежал по поляне. Темный на снегу, большой, с пушистым хвостом, он в несколько прыжков достиг кустарника и скрылся в нем.

– Вот ты и посмотрел Черного Соболя, – сказала Еване. – А стрелять не надо. Он шкурку меняет. Мех у него совсем-совсем худой.

Явившись Гурию на мгновение, словно по волшебству, с тем, чтобы паренек полюбовался им, Черный Соболь исчез.

Гурий и Еване пошли обратно к зимовью.

Тосана заезжал на зимовье попутно. Он выбирал место для чума на берегу Таза. В лесу ему стало делать нечего: охота на зверя кончилась, и после ледохода ненец, как всегда, собирался заняться рыбной ловлей. Он присмотрел подходящее место верстах в трех от зимовья холмогорцев и уехал, увезя Еване. Гурий затосковал. Чистое темноглазое лицо Еване, ее нарядная паница и красивая шапочка, опушенная собольим мехом, все время стояли у него перед глазами.

Он решил выбрать время и поговорить с отцом.

Отец любовь Гурия рассудил по-своему.

– Знаю, знаю. Сам молод был. Как увижу пригожую девку, душа огнем горит. Ночами не спится, днем не сидится. Все это очень даже бывает… Но вот что возьми в толк. Не нашей она крови, хоть собой и хороша. Жить ей в Холмогорах будет несвычно. Родных никого, затоскует по своему чуму, по лесам, где бегает на лыжах, словно олениха в тундре. Она привыкла кочевать, переезжать с места на место, снегом умываться, сырое мясо есть. В избе ей будет душно. Пища наша не придется по вкусу. Кругом живут русские, перемолвиться по-ихнему не с кем. А разве может родной язык забыть? И от великой тоски по дому зачахнет девка.

Долго ли живет вольная птица, в клетку заточенная, будь хоть та клетка золотой? Не долго… Стало быть, твоя любовь погубит Еване. И когда она тебе сказала, что к нам не может поехать, не осуждай ее.

Гурий, слушая отца, все больше клонил голову, темнел лицом.

– Теперь прикинем, есть ли резон тебе оставаться тут, – продолжал Аверьян. – Мы уйдем – ты останешься. Будешь жить в ихнем чуме, вместе с ними кочевать – то в лес, то в тундру, то к реке. Скачала, конечно, все будет тебе в диковинку, все внове. И любовь у вас… А потом, верь мне, заболеешь злой тоской по дому, по отцу-матери, братьям, друзьям-приятелям, по двинским волнам, по Студеному морю. И во сне тебе будут грезиться наши поля, пожни, люлька, где качался младенцем… С тоски да безлюдья одичаешь! Начнешь в Мангазею наведываться, топить в кабаке тоску-злодейку. И еще вот что. Без тебя нас останется трое. А путь не близок. В дороге нам придется не сладко, скажу прямо – тяжело. А что я отвечу матери, когда придем в Холмогоры? Променял, мол, Гурий тебя, родную мать, на тазовскую девицу, остался там…