Евгений Богданов - Черный соболь

– Вы по весне уйдете, а я останусь. Мне тут жить. Жонка у меня, хозяйство. Воевода плетьми измочалит, в железа закует, в Тобольск отправит в воровской приказ. А за што? Вам-то ведь я зла не сделал! Хватит и того, што ты избил меня. За науку спасибо… – Лаврушка помолчал. – Пожалел бы…

Наконец Никифор отозвался:

– Отпусти тя – завтра же со своей шайкой налетишь! Как воронье нападете! Знаем таких. Не-е-ет, воеводе сдать – надежнее. Будут пытать тя… Друзей своих выдашь…

– Так им и выдал! – зло огрызнулся Лаврушка. – Слушай, холмогорец, отпусти, Христа ради. Ко мне заедем – угощу на славу. С собой бочонок вина дам. Вот те крест!

– Мы в походе в чужедальних местах не пьем. Вино нам ни к чему.

– Ну тогда денег. Сколь есть – все отдам!

– На што нам воровские деньги?

– Ну чего, чего тебе надобно? Экой ты непокладистый! Неужто вы все такие, двинские?

– Все. Отпущу тебя – как перед товарищами ответ держать буду?

– Скажи – я упросил, – у Лаврушки появилась надежда. – Ни разу ваше зимовье не потревожу! Вот те крест, святая икона! Зарок даю.

– Других будешь грабить. Не утерпишь.

– Не буду. Стану охотой жить, по зимовьям боле не пойду ночами…

– Днями будешь ходить?

– Тьфу! Неужто не веришь? Отпусти – в ноги поклонюсь.

Никифор остановил упряжку, обернулся к Лаврушке, посмотрел ему в глаза испытующе, поиграл желваками, вздохнул:

– Ладно. Жаль мне тебя. Иди с богом. Только помни: придешь к нам с воровством али с местью – не сносить тебе головы. Двинской народ добрый до поры до времени. Разозлишь его – берегись! У тя изба тоже не каменная. Запластает note 39– будь здоров!

– Спаси тя Христос. Век буду помнить, – лепетал Лаврушка.

Никифор, вынув нож, перерезал веревку у рук, а ту, которой были связаны ноги, по-хозяйски смотал и спрятал.

– Иди да помни!

– Помню, холмогорец! Век не забуду твою доброту, – в голосе Лаврушки была неподдельная искренность. Он даже прослезился на радостях. – Прощевай!

– Прощай. Тут недалеко. Сам добежишь. А я в обрат. Самоед оленей ждет.

Лаврушка долго махал Никифору вслед, а когда тот отъехал на порядочное расстояние, вспомнил о побоях, в сердцах сплюнул и погрозил в сторону упряжки кулаком.

Вернувшись в зимовье, Никифор вошел в избу. На скуластом смуглом лице

– выражение растерянности. Он хмуро снял шапку и хлопнул ею о пол:

– Судите меня, братцы! Отпустил я этого лиходея.

Аверьян насупился.

– Пожалел?

– Пожалел. Но не в жалости одной дело…

– Ну, говори, в чем дело?

– Мы тут одни в чужом месте. А ну, как дружки его будут мстить? Пожгут и зимовье и коч – на чем домой пойдем? Разве будешь все время караулить на улице? Да и напасть могут большой шайкой. Нам не осилить… Вот и отпустил. Он клялся-божился зла нам не чинить…

Аверьян подумал и смягчился.

– В этом, пожалуй, есть резон. Мы хоть и не робкого десятка, а все же… Места чужедальние, друзей у нас нету, а недругов полно. Может, так и лучше. Шут с ним. Не кручинься, Никифор.

Тосана заявил о себе:

– Говоришь, друзей нет? А я кто вам? Разве не друг? Отпустил Лаврушку

– не жалей. Я еще с ним поговорю. Меня он послушает. У нас с ним торговые дела. Ему без меня не обойтись.

– Ну ладно. За дружбу твою, Тосана, спасибо, – Аверьян крепко пожал руку ненцу.

Потом Аверьян стал расспрашивать Тосану, нельзя ли у местных охотников купить меха на деньги либо в обмен на товары. Тосана ответил:

– Ясак пока не собирали – нельзя… Но если подумать, может, и можно. Давай я подумаю, через три дня тебе ответ дам. Кое-кого, может, повидаю.

Когда Тосана собрался домой, Аверьян подарил ему новый запасный топор. В благодарность за спасение сына.

Гурий все думал об Еване: стал бы на лыжи и помчался к ней в чум.

Сутки за сутками, недели за неделями прятала полярная ночь в свой волшебный, окованный серебром чистого инея сундук быстро идущее время. И чем больше прятала, тем ближе становился ее конец: дни посветлели. Там, за лесами, за увалами, за реками и озерами, солнце все ближе подвигалось к горизонту. В начале февраля оно, освободившись от ледяных пут, победно засверкает над лесом, и начнется бессменный полярный день. Наступит царство белых ночей.

А пока еще лютуют морозы, и в ясную погоду в небе по-прежнему стоит, будто дежурный стрелец в дозоре, круглоликая ясная луна.

Посреди чума на железном листе жарко горит очаг, подвешенное к шестам, вялится мясо. Час поздний. Старая Санэ завернулась в оленьи шкуры и уснула. Тосана бодрствует перед очагом, смотрит завороженно на уголья, подернутые серым пеплом. Его рубаха из тонкой замши кажется красной, лицо – тоже. В руках у него острый нож и кусок дерева. Тосана мастерит себе новые ножны – старые поизносились. Изготовив ножны из дерева, ненцы оправляют их полосками из латуни и привязывают на цепочку моржовый зуб – амулет-украшение. У Тосаны до амулета еще дело не дошло. Он только обстругивает заготовку и старательно шлифует ее.