Алексей Мильчаков - Вятские парни

В кавалерийском полку меня, пехотинца, приняли официально. Командир, этакий смуглый джигит, вызвал усатого скуластого унтера и приказал сделать из меня лихого кавалериста и смелого рубаку.

Мой учитель посмотрел на меня свысока. «Мы, говорит, регулярная воинская часть, испытанная в боях. Нам, говорит, нужен не язык краснобая, а агитация шашкой». Я с достоинством ответил: «По-вашему, мол, может, и так, а по мнению комиссара вашего полка, каковым я имею честь быть, для победы необходимы не только шашка, но и слово большевистской правды».

Унтер крякнул, вывел из конюшни тонконогую гнедую кобылу. «Знакомься, говорит, сумей понравиться Красаве. И когда мы порубаем всех врагов, тебе будет трудно с ней расставаться, как с любимой бабой». Кобыла косилась на меня диким глазом.

Не один раз Красава выбрасывала меня из седла. Я поднимался с земли, сжимал от обиды кулаки, но шел к ней, как виноватый. Я по душам объяснялся с моей Красавой, хотя она отворачивала от меня морду.

— Дура ты, — говорил я лошади, — знаю, насильно мил не будешь. И послал бы тебя к чертям собачьим, да не могу. В интересах Советской власти приказано мне с тобой подружиться.

Ни разу я не ударил ее нагайкой. Полпайки хлеба уделял, кормя украдкой с ладони. Гладил морду, щекотал за ушами, водил щеткой по красновато-рыжим бокам.

И мы подружились. Теперь, когда я захожу в конюшню, она приветствует меня тонким ржаньем, и это трогает меня.

Сейчас наш полк собирается на Южный фронт.

Вчера, проходя мимо военного лазарета, я зашел узнать — нет ли среди раненых наших вятских. И какая радость — я нашел в одной палате Вечку и Агафангела. Вот была встреча! До чего ж хорошие они, мои друзья!

Привет всем и Наташе.

«Коленька! Братец!

Обнимаем и крепко целуем тебя, воскресшего из мертвых. Извещение о том, что ты не вернулся из разведки и, вероятно, погиб, ошеломило нас. Папа закрылся в комнате и плакал, а мама растерялась, и все у нее валилось из рук. Один Герка отнесся к казенной бумаге скептически и уверял всех, что такие, как ты, живучи. И правда оказалась на его стороне.

Читая твое письмо, мама от радости тоже всплакнула, а отец веселенький бродил по квартире и напевал «Тарарабумбию».

Пишу, а куда послать письмо, не знаю. Ведь ты уже уехал из Екатеринбурга.

…Прошло два месяца, как я начала письмо. Папа и мама здоровы. Мы, молодежь, живем «Неделями».

Были «Недели»: советской пропаганды, сдачи оружия, коммунистической молодежи, партийной пропаганды, сбора книг.

Эта последняя проходила под лозунгом: «Мобилизуйте книгу, двиньте ее в гущу народную. Извлеките из частных рук, шкафов, ящиков и пустите в мир для просвещения трудящихся!» Мы с Женькой и Геркой небезуспешно ходили с корзинами по квартирам, рылись в чуланах, лазили на подволоки. Федос отдал сборщикам всю свою библиотеку и уехал с курсантами на фронт, кажется, на юг. Может быть, вы встретитесь. На Южном фронте и Аркаша. Он — политрук.

Работаем на коммунистических субботниках и воскресниках. Боремся с холодом. Согреваемся революционными песнями.

Передала твой привет Наташе. Мне кажется — она хандрит от безделья. Ты не огорчайся, что она какая-то не прежняя.

Осмеливаемся с Женей поцеловать комиссара полка в колючие усы.

Береги себя!

Проносились мимо окон вагона мохнатые, заросшие кедрачом Уральские горы. Солнце в туманной дымке вставало над хребтами и вновь скрывалось в распадках. Луна спешила за поездом, дробясь и косоротясь в дрожащих оконных стеклах.

Своим чередом сменялись дни и ночи. А Николай Ганцырев не слышал ни гудков паровоза, ни шипения пара на подъемах, ни стука колес. Он не замечал времени и совсем не чувствовал своего тела.

Только за Пермью он увидел угол вагонной перегородки. Потом белое пятно надвинулось на него. Из этого пятна выступили черты девичьего лица и большие ласковые глаза. И он ощутил прикосновение к горячему лбу прохладной руки.

— Ты кто? — с трудом раздвигая невероятно тяжелые губы, прошептал он: — Ты Наташа?

— Я Клава же, комиссар, Клавка-Воробей! Клавка же я! Милый комиссар мой, посмотри, ну, посмотри — ведь я Кла-а-ва! — торопился вздрагивающий голос, и влажный девичий взгляд тоже торопился поймать в его глазах ускользающую искру сознания. Но он снова погружался в жаркую тьму, и уже мелькали в угасающем сознании другие картины. Белое поле и вытянутая шея Красавы, и горячий блеск клинка, потом толчок в грудь, почти человеческий крик Красавы, и огромная наваливающаяся на него земля.