Шмелёв Петрович: Сильвестр

Как привезли его, Сильвестра, сюда той зимой полумёртвого, обезумевшего, потерявшего всякое человеческое обличье, как приволокли его волоком в келью к настоятелю и бросили ему в ноги — одно только и сказал ему тогда Филипп: «Живи, отче Сильвестр. Отмаливай свои грехи. А об остальном не тревожься. Пока я жив, здесь тебя не обидит никто…» Господи, прости врагам нашим и умыслы, и деяния их! Ибо не ведают они в злобе своей, что творят… Да разве думал тогда царь, ссылая верного советчика своего в Соловки на муки мученические, на погребение заживо, что не погибелью и не казнью станут эти годы для него, а лучшим, что было в его жизни?

Быстро привыкает человек к четырём стенам. Быстро привыкает он к тоненькому лучику света в крохотном оконце, к полутьме, к жёсткой, как камень, постели, к скудной, чтобы только ноги не протянуть, монастырской еде. А ещё быстрее привыкает он к тишине, покою, думам своим бесконечным — о Боге, о себе, о людях, о том, что прошло и не воротится больше никогда.

Но зато сколько мудрых, возвышающих душу книг прочёл он, Сильвестр, за эти годы, в этой маленькой кельице, при свете оплывающей свечи! И сколько их переписал он своею рукою для монастырской братии, для новых поколений, кто понесёт светоч веры и знания дальше, сквозь тьму веков, во имя и славу Господа нашего Исуса Христа… И книги ему можно было здесь читать, и работать в своей кельице, и на службы церковные ходить… Правда, не одному, а всегда в сопровождении двух чернецов, с самого начала приставленных к нему… Ну, так ведь и помехи от них особой, по совести говоря, не было никакой. Так только, стояли за спиной, дышали ему в затылок… Но и к этому он тоже довольно скоро привык и почти перестал их замечать. Да и они, надо признать, держали себя всегда почтительно, не дёргали, не докучали ему, а бывало, что и надолго оставляли его одного: молись, отче, стой на коленях хоть до утра — куда ты отсюда убежишь?

И воздухом подышать, побродить окрест монастыря-правда, под их же присмотром — тоже ему иногда позволяли: полюбоваться на травку зелёную, на птах небесных, на волны морские… И в чистоте, и в одежде его не обижали, и обиход ему был такой, как положено по старости и болезням его… А что писем ему нельзя было писать, по царёву указу, — так кому и было их писать? Друг его верный, испытанный, жена, Богом ему данная, слава Тебе, Господи, померла по-христиански, своей смертью, когда он был ещё в силе. Соратники и сподвижники его все давно в гробу. А сын Анфим? Что ж, спасибо судьбе и на том, что пощадил, не тронул его царь, лишь не велел жить на Москве да торговать ему запретил… Но ведь живым оставил! Живым! Да ради такого счастья и от писем можно было отказаться, чтобы только жил он, сын его единственный, плоть от плоти и кровь от крови его, дело своё делал без опаски, семью свою берёг… А повидаться они ещё успеют! Не здесь, конечно. Там, в жизни вечной, за пределами земными, куда ни злобе, ни вероломству человеческому не достать.

И в келью… И в келью к нему ходили часто. Почитай что каждый день… Сам ли Филипп, или старцы, или кто из молодых послушников по разрешению игумена либо келаря — за советом, за наставлением отеческим, за тихой беседой о делах Божественных, а иной раз и о земных… Филипп особенно любил его. Да и старцы его почитали, и молодёжь… За что? Надо думать, было за что… За то, наверное, что царя грозного, от младенчества своего свирепого, сумел обуздать больше чем на десяток лет. За труд его, Сильвестра, великий, подвижнический, вместе с товарищем и наставником его, с митрополитом Макарием [2] …наставником его, с митрополитом Макарием… — Макарий (1482–1563) — митрополит московский с 1542 г., под его влиянием Грозный принял титул царя в 1547 г. При его участии были составлены Четьи-Минеи», «Степенная книга» и др. Содействовал развитию типографского дела. ,- упокой, Господи, его праведную душу в горних селениях Твоих! — за составленные ими Четьи-Минеи, без которых ныне ни священствовать на Руси, ни самому кому дорогу к Богу искать уже больше нельзя. Двенадцать книг! И в каждой из них — мудрость веков, мудрость святых отцов церкви, великих богословов, великих учёных, и каждое слово их свято и незыблемо, и каждое из них — от Бога, а не от суеты и тщеславия человеческого. И каждому их слову жить теперь и дальше в веках, пока мир стоит.

И ещё… И ещё, конечно, за «Домострой». За плод этот размышлений его мучительных, бесконечных бдений его ночных, завет его всем — и тем, кто живёт, и тем, кому ещё только предстоит жить… Как надо жить человеку, чтобы не мешать никому, как Богу молиться, как содержать ему себя и своих близких, чтобы дом его был крепок и чтобы успех и благополучие всегда сопутствовали ему. И чтобы любили его и ближние его, и соседи, и ровня его, и неровня и не сторонились его, а шли к нему за помощью и советом. И чтобы в смертный час его, когда настанет время прощаться со всем, что было дорого ему на земле, совесть его была чиста — и перед Богом, и перед людьми, и перед самим собой…