Наталья Иртенина - Царь-гора

В голове у Федора тренькнуло, он упал на диван, закрываясь руками. Но попутчик вывалился из купе и скрылся в коридоре.

Вскоре он вернулся, задвинул дверь, задумчиво потер шею.

— Удрал, — сообщил он. — Выпрыгнул в окно.

Федор смотрел на нож в его руке, с клинком странной закругленной формы. Бородач усмехнулся и бросил нож на стол.

— У вас своеобразное чувство благодарности, — сказал он. — Я спас вам жизнь. А тот головорез, очевидно, хотел снять с вас шкуру этим ножиком.

Федор на мгновение онемел, рассматривая орудие несостоявшегося надругательства.

— Как шкуру? — выдавил он. — Для чего?

— Вероятно, чтобы повесить ее на стену, — объяснил попутчик, садясь. Диван его был застелен, но спал он, очевидно, одетым. — Это нож для освежевания туш. Вы хоть успели рассмотреть того типа? Какой-то уродливый коротышка.

— Не успел, — сознался Федор, холодея сердцем и душой. — Я думал…

— Теперь уже не имеет значения, что вы думали. Но в следующий раз так ошибаться я вам не советую. Мне не понравилось подобное обращение со мной.

Он опять потер шею и откашлялся.

— Простите, — виновато произнес Федор. — Вы полагаете, будет следующий раз?

— Глядя на этот нож, я совершенно определенно могу сказать, что наш ночной гость имеет к вам личные претензии. На обычную охоту за кошельками с таким не отправляются.

Попутчик смотрел на Федора пристально, будто искал на нем малейшее чернильное пятно.

— Евгений Петрович.

Он протянул руку.

— Федор Михалыч, — ответил Федор.

— Надеюсь, не Достоевский? — серьезно спросил попутчик.

— Пока только Шергин, — еще серьезнее сказал Федор, натягивая брюки. — Направляюсь на Алтай по личным делам.

— Ирония судьбы, — со странным выражением произнес бородач. — Ну надо же.

— Что вы видите в этом ироничного? — поинтересовался Федор.

— Ну… я еду туда же и по тем же делам. Хотя вы правы. Наверное, в этом следует видеть не иронию, а… — Он замолчал, глядя в окно, где нежно розовел рассвет, ползли вверх-вниз провода, и дорожные столбы, как стойкие оловянные солдатики, несли свою вечную вахту.

— Самолетом, конечно, быстрее, — продолжил через минуту попутчик, сменив тему, — но печальная статистика, увы, не внушает доверия. Что-то вы бледны и вялы, Федор Михалыч, после неудачного освежевания. Не составить ли нам компанию?

Бородач после ночной стычки, напротив, демонстрировал румяный вид и душевную бодрость словно хорошо размялся на утренней гимнастике. Федор подумал, что ему немногим за тридцать, а по роду занятий он торговый агент какого-нибудь мыльно-пильного завода средней полосы России. Однако некоторые его слова и интонации не вполне убедительно вписывались в эту простую схему. Федор решил вести себя осмотрительно и по возможности отстраненно.

Однако от коньяка, запасенного в дорогу попутчиком, он отказываться не стал. Лишь подумал, что путь к Золотым горам только начался, а его уже пытались убить тем же способом, каким он угрожал звонившей по телефону девке. Здесь ему пришло в голову, что это может быть месть которой-нибудь из брошенных им девиц. Ведь раздобыть медвежью голову и нацепить на себя не составляет труда. За ним могли следить и в церкви и таким образом узнать о его решении ехать в Золотые горы. Ну а присниться могло и вовсе что угодно.

Соображение о разбитом женском сердце неожиданно развлекло Федора. Вряд ли теперь, рассудил он, стоит ожидать следующего покушения на его жизнь, если тот уродливый коротышка, по описанию попутчика, спрыгнул с поезда.

— А что, Евгений Петрович, — оживленно спросил он, — много ли золота в Золотых горах?

В уральских предгорьях Шергин отстал от поезда. Сделал это намеренно, не в силах более терпеть присутствие публики каторжного вида, размахивающей мандатами и маузерами, после каждой станции производящей реквизицию в вагонах. Он ловил на себе их въедливые, ощупывающие взгляды и всякий раз думал о том, что теперь наконец придется дать в зубы «товарищу», пристрелить нескольких из них и самому быть убитым на месте, а потом изуродованным, раздетым и выброшенным из поезда. К счастью, его мрачный вид вызывал у них нечто вроде опасливого уважения. Возможно, его бритая голова и шрам от прошлогодней раны, перечеркнувший правую половину черепа, создавали у «товарищей» ложное впечатление некой причастности его к тому эпицентру большевистского извержения, от которого по стране расходились огненно-красные круги, позволявшие и этим несчастным служителям зла поплавать на поверхности, топя других, менее удачливых. Но, может, все было проще, и вчерашние пролетарии, переквалифицировавшиеся в бандитов, инстинктивно чувствовали спрятанный у него под шинелью американский кольт вкупе с решимостью применить его в любой момент. К слову сказать, рана от австрийской сабли оказалась пустяковой, несмотря на безобразность.