Даниил Мордовцев - Царь и гетман

— Владыка в крестовой… отходит, — отвечает кто-то убитым голосом.

Кругом слышатся стенания, то глухие, то неудержимые.

— Отходит?.. Кончается? — растерянно спрашивает Павлуша.

— Готовится на исход души…

Павлуша входит в крестовую. Она полна духовенства. Все стоят коленопреклоненные…

Юного царского посланца охватывает ужас… Среди церкви, на архиерейском возвышении стоит гроб, а у гроба Митрофаний, коленопреклоненный, громко, пред всею церковью, исповедуется в грехах всей своей жизни — и плачет. За ним плачет вся церковь…

— Заповедую вам, молю вас! Тело мое грешное псом верзите, — слышится Павлуше, это говорит Митрофаний.

Юноша не выносит этой раздирающей душу сцены. Еще недавно он сам вынес жестокую горячку, которая подкосила его в тот момент, когда неугомонный царь воздвигал крест на Котлине в ознаменование закладки там будущей грозной крепости; еще недавно метался он на могучих руках царя в безумном бреду, переживая те острые боли постоянно бьющих по сердцу и по нервам впечатлений, неизбежных в присутствии такой страшной, все опрокидывающей силы, как Петр, и слишком сильных для такого хрупкого организма, как организм юноши; еще не успел этот юноша отрешиться ни от глубокого потрясения, какое он испытал на Украине, в саду у Кочубея, при необыкновенной встрече с его дочкою, залитою цветами, и с этим смеющимся сатиром с лукавыми глазами, ни от сцены смерти Кенигсека, ни от кровавых сцен штурма Ниеншанца — и вдруг эта потрясающая сцена! Изможденный старик заглядывает в свой гроб… Но мало ему этого гроба: гроб — это роскошь для него! «Верзите псом тело мое!» — вот где должно успокоиться изможденное тело…

Разбитый, подавленный этим впечатлением Павлуша возвращается к царю бледный, растерянный.

— Ну что там?.. Что с Митрофаном?.. Скончался? — спрашивает Петр, участливо глядя на своего любимца, которого еще недавно он с трудом отнял у смерти.

— Кончается, государь… У гроба исповедуется… Велит тело свое собакам отдать… Все плачут… — бессвязно отвечает юноша.

— Так внезапно!.. Бедный старик, я огорчил его… Я хочу его видеть…

— Нет, государь… да… успокой его…

Царь быстро проходит чрез приемную, где немецкие и голландские мастера-корабельщики ждут его со своими докладами, чертежами, моделями, и они, видимо, торопятся, и они наэлектризованы неугомонным кайзером — куда девалась немецкая неповоротливость!

— Клейх — клейх, мине херен! — торопится царь. — Я скоро ворочусь!

— Ай-ай-ай! — диву даются немцы. — Ннун! Сист оркан!.. Ай-ай-ай!

А этот «ураган» уже несется по площади — на целый аршин высится над всеми голова великана, и народные волны расступаются перед «ураганом» — площадь колышется… «Царь… царь идет…» Пока царь шел, шепот этот, обойдя всю площадь, проник и в архиерейский дом и в крестовую церковь. Понятно поэтому, что там ждали царя, и когда он проходил по дому в крестовую, то все расступалось перед ним и склонялось, как трава под ветром. Но служба продолжалась; Петр слышал, что в церкви поют «отход души».

Царь вступил в церковь и остолбенел от изумления: на архиерейском возвышении стоял гроб, а мертвец, положенный в гроб, благословлял его, царя!

— Благословен грядый во имя Господне! — благословлял царя Митрофаний из гроба.

Царь не понимал, что вокруг него делается; он видел только, что все плачут, а тот, кого оплакивают, глядит из гроба и благословляет своею мертвою рукой.

— Митрофан! Что есть сие? — спросил Петр, приблизившись к гробу и глядя в кроткое, как и всегда, лицо епископа.

— Творю волю цареву, — отвечал лежавший в гробу.

— Какую мою волю? Кто объявлял ее тебе?

— Твой денщик… перед лицом народа твоего.

— Но что он объявил тебе?

— То, что ослушника царевой воли ожидает смерть… Я готовлюсь к смерти… я должен умереть.

— Ты не должен этого делать: жизнь твоя в руках Божиих.

— И в царевых… Ты изрек мне смерть… Не мимо идет слово царево…

— Митрофан! — резко сказал царь. — Ты смеешься надо мной!.. Встань из гроба!

— Не встану! — отвечал старик.

— Встань, говорят тебе!

— Не встану!

— Послушай, — и лицо Петра исказилось, — вспомни митрополита Филиппа и царя Иоанна.

— Помню, царь… Большего и ты не сделаешь. Я умру…

Петр отшатнулся от гроба. Он чувствовал, что железная воля его встретила волю более упругую: из молота он сам превратился в кусок железа, и тяжкий молот бил по нему. Кто же был этот молот? — Полумертвец… Петр снова почувствовал, как чувствовал это утром на площади, что он бессильнее этой тени в образе человека.