Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

— Чараснайчараснайчараснайчараснайчараснайчараснай…

Нельзя было не поддаться настроению толпы, ее языческому ликованию. Вася стянул с головы собачий малахай, протиснулся к берегу, вскочил на плот и повесил малахай на жердь.

— Луце, луце, луце! — завизжали эзингейцы от восторга.

Вася вскинул руку.

— Эзингейцы! Люди рода! Лю-ю-юди-и! Мы едины в поднебесье. Где бы ни жили…

Больше ничего не мог выкрикнуть.

Несколько парней натаскали на плот валежник. Подожгли. Огонь проклюнулся крошечным гребешком; от речного ветерка склонился в сторону и лизнул сухие палки. От основания к вершинке в помощь беспомощному гребешку поднималось по сучьям набирающее силу пламя. Костер вовсю заполыхал.

Эзингейцы длинными баграми оттолкнули плот от берега. Вслед полетели стрелы.

В полдень Сила позвал Васю в чум. Хлопотал у очага, поднес в кружке оленью кровь.

Распахнулся полог.

— Натуралисса! — Вану упал на колени, обнял Васины ноги.

— Получай аманата, — сказал шаман. — Пусть ведет к морю.

Зуев поднял Вану, взял в ладони лицо остяка, глядел в счастливые, по-собачьи преданные глаза друга.

— Натуралисса, натуралисса, — шептал остяк.

— Поживи с нами еще немножко, — расщедрился Сила. — Мы тебе чум дадим.

— Съезжу в Березов и вернусь, — сказал Вася.

— Да поспеши, — предупредил Сила. — Мы скоро в кочевье уйдем. Олени застоялись…

Кто сам путешествовал за делом, а не за тем, чтобы переезжать только с места на место, знает, чего таковы труды стоят. И хотя придумал самоедам про дух, сопровождающий меня, а все же нисколько не слукавил. Всякая наука, особенно география и этнография, движутся духом, и этот дух есть тяга к истине. Без того натуралисту делать нечего.

Сии заметки пишу на полях своего журнала, потому что они лишь косвенно относятся к моим наблюдениям. Сижу у костра. Сила спит, покой в юртах. И думаю: доведу ли свой журнал до конца? Доберусь ли до Карского залива, чтобы сверить ландкарты и приоткрыть завесу над сим редко населенным краем? Есть во мне лишь одно неодолимое желание: ответить на вопросы, поставленные моим учителем Палласом. Открытие же, которое я сделал для себя, заключается в тон простой мысли, что дети тундры, самоеды, весьма незлобивые и доверчивые люди, и ужас, который ранее я испытывал лишь при упоминании об них, совершенно рассеялся. Полагать в них дикарей, а тем более людоедов, столь же нелепо, как верить в нечистую силу. Под сим подписываюсь — Василий Зуев.

Многие обиды учинили инородцам казачьи отряды. По мирное слово, доброта вызывают в самоедах ответную отзывчивость. Есть в них разум и достоинство. Вера же в божков языческих проистекает от того, что нет веры в самого человека. Утешаю себя надеждой — когда придет сюда такая вера, многие самоеды прозреют. Иначе быть не может. Только никому не дано знать, в какие будущие времена это приключится. Ступенями же к такому прозрению всегда был и будет язык, ибо верно подмечено: язык языку ответ дает, а голова смекает. И я уже который день пишу небольшой словарик, в котором преобладают остяцкие и самоедские понятия. Пойдет за мной следом ученый натуралист, не чета мне, и не втемную, а по ниточке, на которую нанизаны инородческие слова. Тогда мои опыты к делу приспособятся.

Словарик и далее буду вести. Каждый столбец — тропочка одного народа к другому.

Вану запрятан был в укромных местах. Но вот он живехонек. Бросился ко мне. Еле отбился. Рассказал: его споили водкой, а когда опомнился, был уже далеко от Березова. Век не простил себе, когда б не вызволил остяка. Без утайки скажу — счастлив!

Я рад был получить от Силы приглашение в юрты. Не премину воспользоваться, отвезу лишь Вану.

Ах, Шумский! Он полагал, что меня в живых нет. Подговаривал комиссара вести отряд выручать меня. А тут и я с Вану. Без казаков обошлось!

Побыл в Березове недолго. Купил несколько ружей, набрал мануфактуры, пороха, водки. Еду в Небдинские юрты.