Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

— Везде у нас тут дух батюшкин обитает, — шептал за плечом у князя умилённый Симеон.

Княжичи Иван и Юрий, прижав к боку шапки, стояли благоговейно, не шалили, крестились и кланялись, как все вокруг, и лица их розовели от тепла свечей, и белые волосы в кружок тоже отливали розовым.

Большинство ратников ехало на санях, верховые держались сзади, в отдалении. Таков был заранее умысел Ивана Андреевича. Сам он пребывал в неперестающем раздражении, которое по мере продвижения всё увеличивалось. Мороз ближе к рассвету усилился, подул обжигающий, резковатый ветер.

— А где Старков-то? — разжал наконец уста Иван Андреевич.

— При Шемяке остался, — неохотно ответил Никита Константинович. — Своё дело сделал, а теперь при великом князе Дмитрии Юрьевиче порядок на Москве наводит.

— При великом… Наводит… Поря-я-ядок! — передразнил можайский князь. — Борис Александрович своё дело сделал, Старков, выходит, тоже сделал, а мы с тобой ещё ничего не сделали, так? Только вторые сутки не спавши и в дороге дрогнем. Самое грязное, выходит, нам определил Шемяка? Честь и почёт!

Никита Константинович мрачно промолчал. Малиновый край зари показался на востоке, луна побледнела, словно бы отвердела, но не уходила, висела, как ледяной кругляш, на светлеющем небе. Лошади бежали резво, задевая придорожные кусты и ветки, с которых сыпалась алмазная, искристая пыль. Малиновые полосы подожгли сугробы на полянах меж деревьев, нежно заголубели тени в ложбинах.

— На охоту бы сейчас, по зайчику, — прищурился Иван Андреевич.

— Мы и едем на охоту, зайчика убивать, — с надсадной насмешкой отозвался Никита Константинович.

— Иван Андреевич высморкал пальцами нос, утёрся рукавом, поглубже усунулся в воротник.

— Простыл я весь с вами. Мне бы дома надо сидеть.

— Ага, на лежанке горячей… Баба ты или князь, не пойму?

— А понимаешь ли ты, Никита, почему мы, братья, внуки одного деда, славного Донского, грызёмся меж собой столь ничтожно, бесчестно, как стая псов бродячих, будто мы диаволово семя? — Не его ли умысел исполняем?

— Но-но-но, — грозно сказал Никита, — семя! Это ты нас всех псами назвал?

— Да я же с вами…

— Вот и лай, хвостом виляй!

— Я и виляю, как хвост собачий, — вздохнул Иван Андреевич. — Сам себе мерзок уже, а отстать не могу. Борис-то Александрович побрезговал нами.

— Да брось ты этого Бориса! Вон Троица показалась. Моля-ятся, поди. А мы как раз тута. Давай на коней пересаживаться. Говори, что ратникам делать надоть.

А на богослужении в Троице готовились к причащению. Диакон, выйдя через Царские врата и подъемля Святую чашу вверх, возгласил:

— Со страхом Божиим и верою приступите! — и передал чашу игумену обители Зиновию, который сам вёл сегодня службу.

Хор запел: «Благословен грядый во Имя Господне». Монахи начали класть земные поклоны и подходить к причастию.

— А потир-то у нас, княже, знаменитый, — опять зашелестел за плечом у Василия Васильевича Симеон. — Деревянный. Ещё от батюшки Сергия остался. Древен. Только у нас одних и есть деревянный. Случай особый. А вообще-то возбраняется. Чаша деревянная неизбежно впитывает, её невозможно оттереть дочиста. А ведь это кровь Христова. Если где капнем Ею нечаянно или прольём хоть каплю, то место не моется, а выжигается. Так положено.

— Ладно, Симеон, понял, — вполголоса сказал князь. — Я вклад сделаю. Потир закажу вам.

— Ивану Фомину закажи, государь, — лаская князя голосом, попросил монах. — Мастер, говорят, славный, искусный. — Слыхал про такого.

— Деток твоих Ряполовские к причастию повели. Умилительно!

Внезапно тяжёлая железная дверь полупустого храма отворилась с громом. Морозные клубы потекли по полу. Кто-то, стуча сапогами по каменным плитам, спешно приближался к месту, где стояли князь с Симеоном.

Василий Васильевич не обернулся, но почувствовал вдруг смертную истомную тоску. Он видел, как дрогнула лжица в руке игумена Зиновия перед разинутым ротиком младшего княжича, как застыл диакон с вышитым утиральником в руках.

— Государь! Братья твои войной идут на тебя!

Дерзкий голос эхом многократным оттолкнулся от стен храма и заполнил его. Все замерли.

После вчерашнего снегопада обитель и окрестности были покрыты сверкающей на утреннем солнце белой пеленой. Только чернели занесённые едва ли не по крыши кельи-избушки. Свет резал глаза, ветер забивал дыхание. Василий Васильевич выметнулся на паперть, забыв надеть шапку, цепко схватил Бунка за грудь: