Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

— Ты вот чего, Дмитрий, нагнись-ко, чего я удумал, — морщась от головной боли, наставлял Иван Андреевич двоюродника. — К Москве, похоже, затемно подойдём, пускай твои постучатся в ворота, мол, князь Дмитрий Юрьевич приехал. И всё! Вы с Васькой в замирении. Они и не всполохнутся. Приехал, и всё. К великому князю по делу неотложному. И всё. А про воев, которы с нами, молчи. А я утаюсь. Они ворота-ти и отворят… А Борис-то тверской трус… Не такой уж и старик, а кур не топчет…

— Лежи, дыши под мышку, — весело и грубо отвечал Шемяка, красный и возбуждённый. Слипшиеся от пота и тающего снега волосы висели у него из-под шапки.

«И зачем я с ним собрался, и зачем я с ним связался, — маялся Иван. — Но куды теперь податься?»

— А совет дельный ты придумал, — слышал он из-под тулупа голос Шемяки. — Так и поступлю.

12 февраля 1446 года ночью толкнулись изменники в кремлёвские ворота. Была суббота. Народ, намывшись в банях, спал. Стража, принявшая по чарочке для сугрева, была благодушна и не подозрительна: кто, мол, там? А им ответили: князь, мол, Дмитрий Юрьевич приехал. А про войско утаили, просто сказали. Стража, ничего не ведая, взяли ключи, отомкнула ворота, как обычно.

И начали подельники Шемякины одних грабить, других хватать и вязать, и в оковы утеснять. Шемяка и Иван Можайский вломились в великокняжеский дворец, новый, ещё не до конца отстроенный, но уже обжитый. Слуг и ближних боярынь заперли внизу в клети, Софью Витовтовну, старуху на восьмом десятке, поймали в тёмной палате. И Марью Ярославну из постели вытащили в одной сорочке. Правда, она не больно стеснялась своего вида, глазки чёрненькие у неё горели, и ругала она Шемяку грубыми словами. На что он, смеясь и ощупывая её взглядом, говорил:

— И не стыдно тебе, княгиня, родственника свово этак лаять? Пойдём в повалушку, я те побить меня разрешу, будет у нас там бой яростный, хошь? Поединок?

На это Марья Ярославна, дрыгая под сорочкой стоячими грудями, отвечала предерзко и даже несносно для мужского самолюбия Дмитрия Юрьевича, прямо давая понять, что в повалуше ей с ним делать будет нечего. Шемяка не стал её опровергать и доказывать обратное. Надо бы, конечно, её опозорить Ваське назло, но — некогда, не затем пришли.

В суматохе ночного разбоя среди брани, женских умоляющих криков и пронзительного детского визга, среди драки до крови, треска ломаемых дверей в амбары и клети, среди разгула насилия и жадности особо пострадали те, кто пытались защитить свою честь и добро, в том числе бояре и слуги их во множестве. Чего только не перепортили в темноте и неразберихе: и утвари драгоценной, и зерна, и тканей, и медов, всё перемешали, перетоптали, переломали. За честными девицами охотились, как за зверями, с улюлюканьем, загоняли их по углам, по сеням, по печкам. И о том ведь не всполошились, что собственные души погубляют, пьяные от греха всевластия над беззащитными.

И только один из бесчинников, устрашаясь творимого, притёк под стены Чудова монастыря, слепо, отчуждённо, безмолвно возвышавшегося стенами среди Кремля. Только один, опасливо оглядываясь под засиявшей луной, бил дверной колотушкой, царапал запор ногтями, заглушенно вскрикивал:

— Допустите до владыки, ради Христа!

— Кто там? — спросили изнутри.

— Скажите, Бунко-рязанец, земляк его, он знает, он помнит меня. Молю вас, пустите!

Долго не открывали. Похоже, советовались. Наконец, свет факела показался в трещинах стен, и послышался осторожный вопрос:

— Один?

— Один я, один! — торопливо ответствовал Бунко, переминаясь в скрипучем снегу. — Никого за мной, отворите скорей без боязни, пока не увидали!

Заранее скинув шапку и комкая её в руках, он пробежал меж заснеженных тонких берёз к митрополичьим покоям.

Владыка бодрствовал. Сидел в кресле по-простому, по-домашнему, в чёрном подряснике, с головой непокрытой. Глаза его с набрякшими тройными мешками в подглазьях были страшны.

— Бунко? Ты знаешь, какая кара постигает виновных в недостатке любви?

— Святый отче, в заблуждении я, в мучении и раскаянии, — задыхаясь от волнения, быстро зашептал пришедший. — Но не время сейчас, не осуждай!

— Я тебя младенцем крестил, ангела чистого! Эх, ты… — укорил Иона. — Ты знаешь, что могу сделать с тобою за грех твой? Бездыханней покарать!

— Знаю, владыка, суровость твою. Но и справедливость. Дозволь на ухо, ближе сказать?

Иона переменился в лице, выслушав, что говорил Бунко.

— Немедля лошадь ему седлайте из монастырской конюшни, самую нестомчивую. На зады её тихо вывести, и там ожидайте, — распорядился владыка служкам. — Ещё ему хлеба с рыбою красной и вина церковного тёплого чару. Всю ночь проскачешь, чаю.