Явдат Ильясов - Стрела и солнце

Гикия рванулась к выходу — и остановилась так резко, что едва удержалась на ногах. Орест!

Но тут перед глазами женщины возник Херсонес — поднялся со всеми стенами, башнями, гаванями, площадями, улицами, храмами, рынками, домами. И с людьми — молодыми, старыми, бедными, более зажиточными, здоровыми, больными, добродушными, замкнутыми. Пахари, моряки, пастухи, рыбаки, мелкие торговцы, ремесленники, рабы. Красильщик Анаксагор с дочерью Горго. Кузнец Ксанф. Гончар Психарион. Менандр, мастер по выделке щитов… Она увидела смеющиеся и грустные глаза тысяч людей, увидела тысячи детских румянцев и тысячи старческих морщин.

Это — народ, мудрый труженик, вечный искатель, простой в своих повседневных делах и сурово-прекрасный в своей простоте.

Темный, неграмотный бедняк, верящий в жизнь, благородней ученого мудреца, проповедующего смерть.

Не в грозных указах царей, не в тяжелых свитках папируса, исписанных тонкими пальцами какого-нибудь мудреца, не в колчанах жестоких воителей — в мозолистых, грязных от работы, сильных руках бесхитростных, грубоватых, здоровых, добрых, а когда надо — и беспощадных людей судьба мира, завтра человечества.

И что значит перед лицом народа-исполина какой-то жалкий, сбившийся с пути человек по имени Орест?

И что выше — мелкое горе какой-то несчастной женщины по имени Гикия или спокойствие и радость тысяч сердец?

Гикия представила себе, что случится в эту ночь, если она не поднимет тревогу. Внезапный удар в мирной тишине… Кровь на порогах домов. Разбитые головы детей. Огонь, красный отблеск пожара на волнах, крики, резня, стоны, грабеж, погоня, стук мечей, ужас, позор и назавтра торжество мерзкого ростовщика Коттала.

Женщина сделала несколько шагов к ложу Ореста.

Рухнула на колени, припала губами к ногам боспорянина. Орест не шевелился. Может быть, он умер.

— Не сердись, родной, — прошептала она чуть слышно. — Я не могу променять тысячу жизней на одну. Прощай, я никогда не забуду тебя. Прости, супруг мой. Умри, мой враг…

Ей с поразительной ясностью вспомнились стихи из Эврипидовой «Ифигении в Авлиде», которую они смотрели когда-то вместе:

Она поднялась, строгая и прямая, накинула на плечи темное покрывало и, твердо ступая по холодным, как могильные плиты, камням пола, бесшумно вышла в ночь.

Пираты истомились от ожидания, но Аспатана не показывался.

Драконт потерял терпение.

— Провались я в тартар, если хоть беса понимаю, — с тревогой проворчал разбойник, прислушиваясь к разлитой вокруг тишине. — Эй, Клеомен! Тебе не кажется, что нам пора уже вылезать из этой дыры?

— Да, Драконт. Чует мое сердце — время уже за полночь.

— А ты как думаешь, Лисандр?

— Пожалуй, Клеомен прав. Или… кто тут разберется? Сидишь в яме, ни земли, ни неба не видишь. Может, еще рано. Аспатана дал бы знать.

— Должно быть, рано, — угрюмо согласился Драконт,

Пираты замолчали. Но тишина действовала угнетающе, разбойников охватил страх.

— Вот что, Клеомен, — опять подал голос Драконт. — Не зря говорят: молись Афине, но и рукой двигай. Выползи на конюшню, осторожно, как мышь, юркни во двор. Посмотри, что там делается. Остерегайся собак.

Пират нырнул через черную пустоту входа в другую часть подвала, примыкающую к скотному двору.

— А ну, молодцы, поднимайтесь, — мрачно приказал вожак. — Пора браться за дело.

— Но ведь Аспатана… — возразил было Лисандр, но Драконт гневно перебил товарища:

— Э, будь он проклят! Может, Аспатана не появится до самого утра? Кто знает, какая беда с ним приключилась. Напился. Схвачен. Или отослали куда-нибудь. Всякое бывает.

— Тогда бы Кастор и Полидевк…

— Нет, тут пахнет чем-то скверным. Пошевеливайтесь!

— А как Коттал узнает, что мы начали, если те двое…

— Как-нибудь узнает! — свирепо зашипел Драконт. — По шуму догадается. Делай свое дело, болван!

Пираты сбросили плащи, потуже затянули пояса, приладили к левой руке щиты, попробовали, хорошо ли выходят мечи из ножен, опустили забрала шлемов.

И тут появился растерянный Клеомен.

— Что такое? — встрепенулся Драконт.

— Х-хода… н-нет, — ответил Клеомен, заикаясь.

— Как нет? — испуганно прошептал Драконт. — Куда он девался!