Григорий Канович - Огонь и воды

- Все, все… - буркнул я, утомленный допросом.

Мой ответ ошеломил ее.

- Не может быть! - возразила она. - Неужели и председатель колхоза Нурсултан, и ваша хозяйка Харина, и Сталин с Мамлакат, все, все… не может быть!

Больше Гюльнара Садыковна меня о евреях не спрашивала. Видно, ей не очень и хотелось, чтобы все люди на земле вели свой род от евреев.

Присмотревшись, наконец, ко мне, Жунусова однажды завела меня в крохотную, похожую на кладовку учительскую, где, кроме вездесущего Сталина, ни одной живой души не было, и подвела к иссохшемуся шкафу, за стеклами которого на глобусе пылились все страны мира, в том числе и далекая, захваченная немцами Литва. Гюльнара Садыковна открыла дверцу шкафа и достала из его затхлого нутра стопку тетрадей в клеточку и в линейку, непочатый пузырек с чернилами, две потемневшие от старости ручки с затупившимися перьями, потрепанный учебник по арифметике без обложки, "Родную речь" (русскую, конечно) и протянула мне, новичку. Попросив прощения за то, что покамест не может для всего этого набора подарить ранец (последний, мол, достался молчаливой Белле Варшавской из Борисова), директриса пообещала, что непременно привезет из Джувалинска новехонький, с застежкой и наплечными ремешками.

- Спасибо, - сказал я и поспешил к выходу - во дворе школы на большой коряге дожидалась меня Зойка.

- Погоди, Гриша, - услышал я голос Гюльнары Садыковны.

Снова примется допрашивать о евреях, раздраженно подумал я. Там Зойка ждет, а ты тут стой и рассказывай. Но я ошибся.

- Послушай, Гриша, - как обычно начала она. - Что умеет делать твоя мама?

- Мама? - вопрос застал меня врасплох.

- Сейчас без работы пропадешь или загремишь в трудармию. Что-то надо для нее придумать.

Я не мог взять в толк, что можно придумать для моей мамы.

- Пусть она ко мне в понедельник зайдет, ладно?

- Ладно, - нетерпеливо бросил я и рысцой пустился к коряге.

- Че так долго? - Зойка встала и побежала мне навстречу.

- Гюльнара задержала, - обрадованно бросил я.

- Левка сказал, что побьет тебя, если не отдашь его место за партой, - прожужжала она. - Драться ты хоть умеешь?

- Нет, - честно признался я.

- Каждый мужчина должен уметь драться. Кто не умеет, тот размазня. Научись!

- Ну, раз просишь, я попробую, - пообещал я нетвердо.

- Папка мой умел. Он был отчаянный. Выкрал маму и к себе в Новохоперск привез. На лошади. Братья мамы в погоню бросились, но не догнали. А если бы и догнали, то он ее ни за что не отдал бы…

Домой мы шли молча, огородами, изредка выдергивали тронутую утренним инеем морковку, при наклонах ненароком касаясь друг друга головами, и то ли от этого мимолетного прикосновения, то ли от вкуса этой немытой моркови у меня по телу разливалась какая-то приятная теплынь; и мне не страшны были угрозы Левки Гиндина, я думал не о них, а о том, чтобы только не кончались эти огороды, чтобы они тянулись и тянулись… А драться я научусь. Это уж точно! Только вот насчет того, чтобы невесту выкрасть и во весь упор умчаться с ней на лошади, ручаться не буду.

- Давайте, дети, к столу, - сказала мама, когда мы ввалились в хату.

Я сел первым.

- А руки ты мыл?

- Не-а… - буркнул я.

Бадья, покачиваясь, медленно, с жалобным скрипом, поднималась вверх. Я изо всех сил крутил влажный валек и смотрел на дымящиеся за избой охотника Бахыта отроги Ала-Тау, где в синем мареве по-хозяйски парил не то упившийся чужой кровью орел, не то взалкавший ее коршун, зорко высматривавший свою дневную добычу; легкие ажурные облака неторопливо плыли по небу на запад, может, в сторону фронта, туда, где был мой отец, а может, и еще дальше - в Литву, в заметенную листьями Йонаву, на покинутое еврейское кладбище, к моей бабушке Рохе и деду Довиду, которые ждали привета (бабушка говорила, что мертвые ждут привета с таким же нетерпением, как и живые) от сына Шлейме, от невестки Хены и внука, бывшего Оленя-Гирша, уже не скачущего по долинам Иудеи, а бредущего по выбитому тракторами и загаженному ишаками и собаками проселку в мектеп колхоза "Тонкарес".

- Что так долго? - высунула голову в раскрытое окно мама. - Я уже думала, что ты в колодец упал.

- Иду, иду! - откликнулся я, задирая голову к небу, хотя мне и очень хотелось побыть наедине с его синевой.

Разве скажешь маме, что можно насытиться не только постным борщом, но и пушистыми облаками, разве скажешь?..

А может, ей не надо ничего говорить… Не надо - что ей небо, что ей облака, что ей парящие над отрогами упившиеся чужой кровью орлы? Не забыть бы главное - сказать про работу.