Григорий Канович - Огонь и воды

Предложение Зойки огорошило всех.

- Я схожу, а? - пробормотала она.

- Водки хватит на всех. Если Розалия Соломоновна захочет, милости просим, - разрешила Харина. - Пусть и своего помянут…

Зойка, пританцовывая, бросилась к двери.

Левка ее и так и эдак честит, под юбку, наглец, лезет, а ей хоть бы хны, везунчику все с рук сходит. От ее приплясывания у меня вдруг защемило в груди, но я не показал виду, сидел за столом, по-дурацки улыбаясь, и корил себя, олуха, за то, что не знаю, как называются главные города Венесуэлы и Уругвая и самая большая река Бразилии, корил и давал себе клятву, что завтра же ни свет ни заря отправлюсь с мамой в школу, запрусь в учительской, возьму глобус, обшарю взглядом каждую страну и выучу назубок названия всех столиц и рек мира.

Единственное, что вряд ли мне удастся сделать, так это вымахать, как Левка, под потолок - с ростом у меня заминка, Зойка была выше меня…

Я прислушивался к шагам во дворе. Но шагов не было слышно. Молчал в конуре и Рыжик. Дворняга лениво позвякивала цепью, как орденом за долголетнюю, верную службу. Если она изредка наобум и заливалась лаем, то не столько по необходимости, сколько из преданности. Перестанешь лаять - перестанут кормить. Анна Пантелеймоновна держала собаку из жалости - Рыжик уже давно должен был испустить дух, но смерть-гордячка, видно, не желала тратить на него время.

Я просил Бога, чтобы Розалия Соломоновна пришла одна - пусть Левка останется с Бахытом, он сам не раз жаловался, что старик роется в их вещах: то ли проверяет, не украли ли чего-нибудь у него, то ли сам хочет что-нибудь слямзить.

Хоть я и просил Всевышнего робко и негромко, Он все-таки мою просьбу услышал, но, как всегда, выполнил ее только наполовину: не Розалия Соломоновна пришла одна, а Зойка.

- Не придут, - сообщила она. - Розалия Соломоновна лежит, а Левка письмо пишет.

- Письмо? - оживилась мама.

- Говорит, Сталину. Он ему и до войны из Ленинграда писал.

- Глупости, - пробормотала Харина.

- Писал. И Сталин ему два раза ответил.

- Так что, Левкины байки будем слушать или еще раз, Зоечка, твоего отца по русскому обычаю добрым словом помянем? - приструнила хозяйка дочку. - У всех налито?

Все, как по команде, повернулись к улыбающемуся на стене красному командиру, и Анна Пантелеймоновна нарочито буднично произнесла:

- За тебя, Ванечка! За нашу встречу, родимый!

Зойка и мама только лизнули горькую, виновато глянув на Ивана, а я осмелел и сделал несколько глотков, и мне показалось, что красный командир без всякого колебания одобрил мою взрослую смелость и всем нам улыбнулся еще шире, во все свое молодое веснушчатое лицо, и луч его широкой улыбки скользнул по столу, где сиротливо поблескивала купленная в сельпо колхоза имени Первого съезда комсомола бутылка (в нашем кишлаке магазина не было) и где еще минуту тому назад царила притворная торжественность, которой все пытались скрыть свое уныние. В самом деле, разве за мертвых, за встречу с ними можно пить? Разговаривать - пожалуйста, сколько угодно. Бабушка Роха на кладбище всегда вела беседы с покойниками - своими родителями, сестрами, подругами, лавочниками, дававшими ей селедку и корицу в долг; она им рассказывала про женитьбы, про разводы и сватовства в местечке, про тех, кто уехал в Америку и Палестину. Но чтобы произносить за усопших здравицу?..

После третьей рюмки Анна Пантелеймоновна немного захмелела, к закуске почти не притрагивалась, только изредка макала корочку в огуречный рассол, как перо в чернильницу, и говорила тягуче-медленно, вытягивая из себя каждое слово, будто занозу.

- Ты, Женечка, совсем не пьешь, - укоряла она маму. - Евреи не пьют, что ли? Трезвенники? Все счастливые люди - трезвенники. Но в России счастливых нет - одни несчастные..

- Скажи ей, - умоляла мама, - что несчастных полно всюду.

- Коли не хочешь за Ванечку выпить, - не дослушав мой перевод, выдохнула Харина, - хоть за своего дерни… Клопов у нас керосином морят, а печаль - водкой. А у вас чем?

- Клопов у нас не было, - ответил я за маму.

- А мы с печалью и с клопами всю жизнь не расстаемся, - промолвила Анна Пантелеймоновна. - В печали нас зачали, печалями вскормили, и печалью, как глиной, на погосте засыплют… Выпьем!

Водка обожгла непривыкшее горло мамы, она надсадно закашлялась, зашмыгала носом, вытерла краем подола глаза и уставилась на улыбающегося Ивана.

Он улыбался не со стены, а из вечности.

- Хорошая фотография, Аня, - по-русски произнесла мама, впервые назвав хозяйку по имени. - Скажи ей, Гиршеле, что… если с отцом что-нибудь случится… нам нечего будет на стену повесить. Мы все там оставили. Все.