Григорий Канович - Огонь и воды

На меня он всегда смотрел с какой-то заведомой нищенской благодарностью - авось, чем-нибудь вкусненьким угощу или хотя бы сочувственно проведу рукой по его красивой, впечатавшейся, как медальон в синеву неба, благородной голове.

- Мамку ищешь?

Я сразу узнал Бахыта по голосу.

- У Розы она, - просипел он и выскользнул из-под навеса, где сушились нанизанные на тонкие нити листья табака.

Коротконогий, остриженный наголо, крепко сбитый Бахыт выглядел моложе своих лет. Он не только удачно охотился в степи на куниц и лисиц, чей мех высоко ценился на базарах Чимкента и Андижана, но и преуспевал как торговец куревом - свой табак, смешанный с обыкновенным репейником он продавал за хорошие деньги. Продаст оптом перекупщикам мешков пять махорки и живет себе не тужит, еще и сыну - Кайербеку кое-что перепадает.

- Говорят и говорят, - Бахыт сплюнул с беззлобной укоризной и ткнул, как шилом, в окно своей хаты, задубевшим пальцем. - Баба рот закроет, когда солнце сядет.

Он вытащил из кармана полотняных штанов кисет с махоркой, снова сплюнул, сбив плевком прилипшую к губе былинку, чиркнул спичкой и смачно затянулся.

- Когда начнем табак рубить?

- Начнем, - неопределенно ответил я.

- Нарубим, уложим в мешочки и - в Узбекистан! А может, и в Россию махнем - в Аральск. Табак, водка и соль - товары вечные. За них всегда получишь много, особенно если война. Хватит и мне, и тебе, и Левке.

Бахыт, видно, был расположен к долгому разговору, но меня выручила мама - вышла от Розалии Соломоновны, взяла меня за руку и повела за собой.

- Помни, парень, учиться - хорошо, но торговать - лучше.

- О чем это он? - спросила мама.

- Табак свой хвалит.

Я шел за мамой, высвободив руку, и в горле у меня першило от махорочного дыма, от смутного предчувствия какой-то беды, от собственной неприкаянности. Перед моими глазами маячили не Розалия Соломоновна, не жилистый, вкрадчивый, с повадками степной лисицы, Бахыт, а его простодушный, задумчивый ишак, который принюхивался к каждой травинке, к каждому кустику, к недоступной небесной синеве и ждал от всех не окриков, не поношений, не тумаков, а ласки и понимания. В такие минуты я чувствовал себя словно его собратом, и сознание моего родства с ним меня ничуть не унижало, ибо я почему-то был уверен, что нет на свете ни одного живого существа, которое не нуждалось бы в чьей-то милости.

- Уроки сделал? - вывела меня из оцепенения мама.

- Какие там уроки! Гюльнара Садыковна каждый день задает одно и то же. Правда, к завтрашнему дню надо что-то о своей семье написать. О бабушке и дедушке, об отце.

- Вот и пиши, пока хозяйка не пришла с работы и не завела свой патефон. Под ее музыку ничего не напишешь.

И вправду не напишешь. От каждой пластинки Хариной, как от кладбищенского надгробья, веяло разбитой любовью, вечной разлукой, а то и смертью.

- Что писать о бабушке и о дедушке, я знаю, а вот об отце…

Мама задумалась, притулилась ко мне и тихо промолвила:

- Пиши все, что помнишь. Розалия Соломоновна обещала написать в Москву главному военному начальству. Ей-то они должны ответить - ведь сам Сталин за ее игру в ладоши хлопал. Только не проговорись при хозяйке…

- Почему? - не понял я ее просьбы.

- Потому что кому-кому, а ей уже и сам Сталин не поможет… Какой толк куда-нибудь писать после похоронки. Разве что Господу Богу. Но у Него таких писем - целые горы. Шлют и шлют. Их, наверное, миллионы. И в каждом Его спрашивают: "Скажи, Господи, где мой отец? мой сын? мой брат? моя сестра? мой муж?" Да только ответа от Него еще никто не дождался…

III

Мама не торопила Розалию Соломоновну и терпеливо ждала, когда музыкантша напишет письмо в Москву, в Народный комиссариат обороны - самое осведомленное обо всех солдатах, живых и мертвых, пленных и пропавших без вести, ведомство. Но Гиндина вдруг словно без вести пропала. То ли, замороченная собственными хворями, она забыла о своем обещании, то ли заново переписывала прошение, стараясь составить его в таких выражениях, чтобы столичные военачальники растрогались до слез, отложили в сторону все свои дела и занялись поисками какого-то рядового, бывшего местечкового портного, решившего свести с ума жену своим темным молчанием. А может, Розалия Соломоновна просто-на-просто не давала о себе знать потому, что неожиданно заболела и не смогла из-за болезни взяться за перо?

- Спроси у Левки, - сказала мама, не имевшая никакого представления о Москве, о наркоматах и ничего не знавшая о России, кроме того, что главный человек в ней - Сталин и что Красная Армия, куда призвали ее Шлейме, истекает кровью и бежит от немцев. - Мне самой как-то неудобно.