Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного

— Уж коли эти пустились, — сказал Перстень Серебряному, — они не просто убьют опричника, а замучат медленною смертью, я знаю обоих.

Максима подвели к костру. Рыжий песенник схватил его за ворот.

— Развяжите мне руки! — сказал Максим. — Не могу перекреститься!

Кривоногий мужик — Решето — ударом ножа разрезал веревки.

— Крестись, да недолго!

Максим помолился, и рыжий стал привязывать его к жердям.

Тут Серебряный выступил вперед.

— Подай мне атаманский чекан! — сказал он Перстню и подошел прямо к рыжему песеннику.

. — Отвязывай опричника! — сказал он.

— Да ты что? — удивился рыжий. — За него что ль стоишь? Смотри, у самого крепка ль голова?

— Не рассуждай, когда я приказываю! — вскричал князь.

И, взмахнув чеканом, он разрубил ему череп. Рыжий повадился, не пикнув.

— Отвязывай! Ты! — приказал князь Решету, подняв чекан над его головой.

Решето взглянул на князя и поспешил отвязать Максима.

— Сохрани вас Бог тронуть его хоть пальцем.

Твердый голос Серебряного и неожиданная решительность сильно подействовали на разбойников; Из толпы донесся негромкий возглас:

— Истинно атаман!

Трудно было бы положение Серебряного. Бог знает, куда бы еще качнуло пьяную орду, если бы не случилось еще одно событие. К костру подвели связанного детину в полосатом кафтане.

— Да это татарин! — закричала толпа. — Ай да Митька!

— Татарин, — повторил Митька, — ядреный!.. Насилу справился.

— Да где ты его повязал?

— А на рязанской дороге. — Митька бросил на землю копье, саадак и копье пленного. — Там их прорва.

— Иди ты! — сказал кто-то из толпы.

— Сяло спалили… церкву ограбили. — Митька развязал мешок и вынул кусок ризы, богатую дарохранительницу, две-три панагии да золотой крест. — Во! У няво отнял.

— Все дерут, окаянные! — закричала толпа. — Да как их, проклятых земля держит!

Серебряный воспользовался негодованием разбойников.

Оттуда неслось громкое ржанье коней, визг и крики давимых людей.

Серебряный поднял саблю, и две сотни разбойников, дружно взревев, бросились на врагов, скрылись в ночи, за стеной огня.

Теснимые с одной стороны пожаром, с другой — дружиной Серебряного, враги не успели опомниться и кинулись к топким берегам речки, где многие утонули. Другие погибли в огне или задохлись в дыму. Испуганные табуны с самого начала бросились на стан, переломали кибитки и привели татар в такое смятение, что они давили друг друга. Одна часть успела прорваться через огонь и рассеялась в беспорядке по степи. Другая, собранная с трудом самим ширинским мурзою Шихма-том, переплыла через речку и ускакала в луга.

Ранним утром Серебряный и Максим объезжали поле битвы. Татары были разбиты наголову, прижатые к реке, к болоту. Их тела, раздавленные собственными конями, порубленные разбойниками, густо устилали помятую траву. Из разбойников же убито было немного. После битвы все сидели в стороне у костра. Негромкая удалая песня доносилась оттуда.

— А славно мы бились, правда, Никита Романыч? — говорил счастливый и возбужденный Максим, придерживая коня.

— Славно, славно, Максим! Только нельзя, как ты, очертя голову в сечу бросаться! Вон вся рубаха в крови.

— То вражья кровь! — Максим весело посмотрел на свою рубаху. — А на мне и царапины нет — твой крест сберег меня!

Едва он это промолвил, как притаившийся в камышах раненый татарин выполз на берег, натянул лук и пустил стрелу в Максима.

Угодила стрела в грудь Максима, под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву. Поволок его конь по чисту полю.

Серебряный догнал его коня, поймал за узду, спрыгнул на землю и высвободил Максима из стремени.

— Максим, Максим! — позвал он, опустившись на колени и приподнимая голову юноши. — Открой же очи, Максим!

Максим открыл затуманенные глаза.

— Прости, названный брат мой… Жаль, мало мы побыли вместе. Отвези матери последний поклон… Скажи, что я умер, ее поминая.

— Скажу, Максим! Все скажу, брат мой! — прижал губы к его челу Серебряный, — Может, есть у тебя еще кто на сердце, скажи, не стыдись.

— Никого у меня больше нет… Кроме родины моей, святой Руси! Подними мне голову, дай последний раз взглянуть окрест.

Серебряный приподнял Максима. Тот обвел очами поле, озаренное поднимающимся солнцем, прошептал:

— Как хочется жить… Господи, прими мою душу! — и глаза его навсегда закрылись.

Государева мамка Онуфревна сидела на скамье, нагнувшись над клюкой, и смотрела на всех безжизненными глазами..