Владимир Соболь: Кавказская слава

— Я хочу сказать тебе, Абдул-бек. Хочу, чтобы ты взял мою шашку. Это гурда, настоящая гурда. Она поможет тебе забыть слова, сказанные нынешней ночью.

— Кто же вспоминает хмельные слова, когда мужчины сидят с ружьями локоть к локтю!

— Возьми мое оружие, Абдул-бек. Может быть, ты сумеешь уйти от русских.

Абдул-бек хотел ответить, но тут до них донесся крик с улицы.

— Эй, эй! — кричал кто-то невидимый. — Я хочу говорить! Я пойду один, без оружия!

Шагабутдин, голый по пояс, закопченный пороховым дымом, запачканный кровью своей и чужой, с перевязанными предплечьем и лбом, поднялся и похромал к двери. Правая нога его тоже была прострелена, и при каждом шаге боль хватала его за бедро, как разъяренная кошка.

— Подходи! — крикнул он. — Положи ружье, пистолеты! Можешь оставить кинжал, если только он есть у гяура!

— Кто там? — спросил Абдул-бек, разглядывая шашку, подаренную Ильясом.

— Его зовут Семен. Он приходил из-за Терека. Ты тоже знаешь его. Несколько раз он ходил с нами за барантой к кумыкам. Дважды спускались к шекинцам за скакунами.

Шагабутдин подошел к двери, медленно отодвинул створку и стал за ней, прикрываясь от возможной угрозы…

Мадатов видел, что казак, подняв над плечами руки, осторожно идет по улице, останавливается у дома. Когда отворилась дверь, он поднялся по ступенькам, но руки продолжал держать согнутыми в локтях, повернув ладони вперед. Того, кто вышел ему навстречу, Валериан различал очень плохо, горец благоразумно стоял, прикрытый сплоченными досками, но ему показалось, что собеседники давно и хорошо знают друг друга. Они поговорили, потом дверь захлопнулась. Хозяин вернулся в дом, а Атарщиков спустился и пошел вниз по улице. Он опустил руки, бросив их по бокам, и шел прямо, как человек, который уже ничего не боится, даже случайной пули в спину.

— Ну, что он сказал? — спросил Ермолов, когда казак снова стал перед ним.

— Он сказал… — Атарщиков взял паузу и оглядел командующего, словно бы сомневаясь: тот ли человек перед ним, которому стоит передавать слышанные слова; помолчал, вздохнул и продолжил: — Он сказал… Одной милости, он сказал, мы просим у русских: пусть скажут нашим семьям, что мы умерли, как и жили, свободными!

И, не глядя более на Ермолова, не дожидаясь его решения, вынул из рук Новицкого «флинту» и пошел вниз, раздвигая широкими плечами толпу.

Теперь замолчал Ермолов. Выждал несколько секунд, потом хлопнул себя по бедрам ладонями и поднялся.

— Заканчивай, Алексей Александрович, — кинул он Вельяминову. — Все равно им в аду гореть, нехристям…

Мадатов повернул коня и поехал прочь. Его догнал вдруг Новицкий, тоже верхом.

— Они поют, князь, — сказал он, не успев еще поравняться. — Сидят, ждут гибели и поют хором. Жаль, что я не знаю их языка.

Валериан прислушался:

— Слов не различаю, но как поют, слышу. Ну что еще они могут петь перед смертью: слава нашим воинам, смерть нашим врагам. Мы выпустим последнюю меткую пулю и покинем родные горы. Не плачь, отец, не рыдай, мать, не горюйте, сестры и девушки. Мой младший брат, тебе завещаю эту сладкую месть!.. Ну и дальше что-нибудь в этом роде.

— Ужасная вещь война! — с чувством сказал Новицкий. — Что мы видим перед собой — поля и селения. Что мы оставляем за собой — кровь, руины и трупы.

— Кто эти мы ?

Сергей задумался:

— Сложный вопрос вы задаете мне, князь. Наверное — солдаты, мужчины, воины всех языков, всех наречий, всех цветов кожи. Христиане, мусульмане, язычники, турки, французы, русские, чеченцы, акушинцы, аварцы… Сначала, говорят нам, приходят они, чужие, с огнем и мечом. Потом уже мы возвращаем свой долг также огнем, железом и кровью. И каждый из нас уверен, что он несет своей пулей, саблей, штыком лишь справедливую кару… Я слышал, что ваши родители погибли во время набега этих, — Новицкий небрежно мотнул головой, показывая на аул, оставшийся за спиной. — Теперь вы отомстили. И что — довольны? Неужели это единственный закон человеческой жизни? Неужели люди, даже умирая, могут думать только о мести?! Но и Господь ведь сказал — какой мерой мерите, той же отмерено будет и вам…

Валериан с удивлением слышал слова, которые несколько часов назад говорил ему священник, привидевшийся во сне. Он не знал почему, но ему неприятно было слышать их от бывшего сослуживца, променявшего мундир и саблю на фрак и перо. Он не хотел больше ехать с ним бок о бок, не хотел говорить с ним, не хотел более видеть его.