Беллефруа – резидент его в герцогстве Варшавском и одновременно супрефект города Тикочин (он известен нам по донесениям отставного ротмистра Давида Савана), возглавляет одну из таких точек. Но только одну!
Другие разведывательные точки мальчишка не назвал, но все равно переданная им информация обладает исключительной важностью, она помогает понять, как с нами борются.
Еще сын аптекаря рассказал, что на территории Российской империи действует ныне пятнадцать агентов барона Биньона. Хорошо бы иметь поименный список. Цены бы этому списку не было. Но я уверен, что мальчишка раздобудет и его. Нет-нет, три имени он все-таки назвал. Это хорошее начало.
В 1811 году агентурная группа в составе полковника Александра Платтера, майора Пикорнеля и топографа Крестковского тайно проникла в Россию. Под видом отставных русских офицеров, снабженные соответствующими документами, они совершили длительный вояж по стране – побывали в Москве и девяти губерниях.
После чего Крестковский с добытыми сведениям был отправлен обратно, а двое других продолжили и продолжают свое путешествие через Поволжье к Оренбургу.
Я уже приказал губернскому секретарю Протопопову и коллежскому секретарю Валуа составить бумагу для их розыска (полковника Платтера 5 августа 1812 года арестовали, а вот майору Пикорнелю, увы, удалось скрыться. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена ).
Записку Закса-младшего (строго говоря, это целый меморандум) я вручил около шести часов вечера графу Барклаю-де-Толли (копию), а оригинал через него просил передать государю.
Граф известил меня потом, что Александр Павлович выразил мне за доставление сего меморандума, представляющего интерес в самых разных отношениях, совершенно особую благодарность.
Последняя записка сына аптекаря и в самом деле прелюбопытнейшая, в высшей степени достойная внимания.
Мая 18 дня. Полдень
С раннего утра я разбирал корреспонденцию, отвечал на письма, потом читал очередную сводку событий за прошедшие сутки, присланную квартальным надзирателем Шуленберхом (его отчеты всегда очень точны и подробны, впрочем, как и отчеты полицмейстера Вейса), продумывал наиболее неотложные вопросы, которые собирался переслать в Варшаву сыну аптекаря. И тут раздался легкий, осторожный стук.
Шел седьмой час утра. Изумленный и даже слегка озадаченный тем, кто же этот столь ранний посетитель, я решительно и нетерпеливо распахнул дверь своего кабинета и увидел хорошо известную мне фигурку Зиновьева, камердинера государя.
Зиновьев вручил мне записку, в коей Александр Павлович просил меня незамедлительно явиться к нему. Естественно, я тут же, не мешкая, схватил свой портфель, побросал туда последние донесения и помчался в Виленский замок.
Лишь только я вошел, государь поздоровался со мной и, лукаво оглядывая меня, сразу же выпалил, буквально не переводя дыхания (видимо, его величеству ох как не терпелось):
– Санглен, погляди-ка, что я получил вчера поздно вечером.
И, продолжая улыбаться, протянул мне сложенный вдвое почтовый лист бумаги. Я развернул его и внимательнейшим образом принялся за чтение.
То была докладная записка, подписанная никем иным, как министром полиции Балашовым, моим бывшим покровителем и другом. Вот неслыханная дерзость! Вот канальство! И как он только посмел пойти на такое, непостижимо!
Балашов писал государю, что я авантюрист, обманщик и хвастун (он назвал меня «гасконским хвастуном»), что военная полиция на самом деле бездействует и что все успехи ее есть просто плод моего горячечного воображения.
Поначалу я, конечно, расстроился, но, собравшись с мыслями, довольно быстро и спокойно отвечал:
– Это зависть, ваше величество, просто зависть, и не более того. Бесспорно ведь, что министерство полиции бездействует и совершенно не в силах противостоять хитростям Бонапарте и его клевретов. Мы же шпионов наловили, будь здоров. А если я такой хвастун и авантюрист, как это расписывает Балашов, то чего же он тогда в начале этого года сделал меня заведующим особой канцелярией при министерстве полиции и сам меня называл своей «правой рукой»?!
Государь согласился со мной (он припомнил тут и свою давнишнюю фразу, что авантюристы необходимы России не менее, чем честные люди), но все еще поглядывал лукаво и проклятой балашовской записки со стола почему-то упорно не убирал, даже держал на ней руку, причем демонстративно держал.
Сомнений быть не могло: император явно дразнил меня или, точнее, поддразнивал: в глазах его застряли смешинки, длинный, тонкий рот растянулся в гримасе улыбки. И я это встретил с пониманием и даже с ободрением.
Читать дальше