Том Холланд: Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Они предоставляли настолько точную информацию, что доступ к ним был строго ограничен, как к государственной тайне. Гражданина, застигнутого за их перепиской, следовало зашить в мешок и бросить в море. Обращаться к книгам позволялось лишь в самых грозных обстоятельствах, когда страшные предзнаменования предупреждали Республику о неминуемой катастрофе. И лишь когда оказывались исчерпанными все прочие варианты, специально назначенным чиновникам разрешалось подняться в храм Юпитера, где книги хранились в обстановке самой строгой секретности. Тогда лишь разворачивались свитки, и пальцы касались поблекших под рукой времени строчек греческих букв. Тогда лишь толковались пророчества и обнаруживался совет, рекомендующий лучший способ умилостивить разгневанные небеса.

Совет обретался всегда. Римляне, народ практичный и суеверный, не имели ни малейшей склонности к фатализму. Будущее интересовало их постольку, поскольку они верили в то, что его можно исправить. Кровавые ливни, извергающие огонь пропасти, мыши, грызущие злато, — все зловещие пророчества воспринимались как эквивалент предупреждений бейлифа, говорящих римскому народу, что он досадил богам. Вернуть их благосклонность можно было учреждением в городе культа бога чужого народа — или вовсе ввести почитание божества, доселе неведомого. Впрочем, более обыкновенной мерой являлось требование соблюдать некоторые ограничения, и магистраты в таких случаях отчаянно пытались определить, какая из давних традиций была забыта. Обращение к прошлому помогало восстановить привычный ход событий и обеспечить сохранение безопасности Республики.

Идея эта глубоко коренилась в душе каждого римлянина. В течение столетия, последовавшего за учреждением Республики, новая социальная организация неоднократно сотрясалась в разного рода общественных конвульсиях: народ требовал расширить гражданские права, шли постоянные конституционные реформы — и тем не менее во все это время бурных волнений римский народ никогда не терял стойкого отвращения к переменам. Новизна в глазах граждан Республики всегда была чревата чем-то зловещим. При всем своем прагматизме они могли принять какую-то новацию лишь в том случае, если она была подана как воля богов или древний обычай, но не как нечто новое. Будучи в равной мере консервативными и гибкими, римляне хранили полезное, приспосабливали к делу неудачное и как священный хлам хранили сделавшееся излишним. Республика представляла собой одновременно строительную площадку и свалку. Будущее Рима созидалось на обломках его прошлого.

Сами римляне видели в этом отнюдь не парадокс, а нечто заданное. Какой еще вклад могли внести они в созидание собственного города, кроме верного соблюдения заветов предков? Чужеземные аналитики, взявшие себе в привычку рассматривать римское благочестие как «суеверие», усмотрев в нем уловку стремящегося сохранить власть над плебсом лукавого правящего класса, неправильно поняли суть. Республика не была похожа на другие государства. В то время как греческие города постоянно потрясали гражданские войны и революции, Рим не был подвластен подобным несчастьям. Невзирая на все социальные потрясения первого столетия существования Республики, ни разу не пролилась на улицах кровь ее граждан. Насколько свойственно было грекам сводить идеал общего гражданства к софистике! Но для римлянина не было ничего более священного или желанного. В конце концов, именно этот идеал и определял суть римлянина. Общее дело — res publica — так переводится слово «республика». Только увидев собственное отражение в глазах собратьев или услышав свое имя, произнесенное чужими устами, римлянин мог назвать себя настоящим человеком.

Добрым гражданином Республики считался гражданин, признанный таковым. Римляне не знали разницы между нравственным совершенством и репутацией и пользовались одним и тем же словом, honestas, для описания обоих понятий. Одобрение всего города было высшим и единственным доказательством достоинства. Вот почему возмущенные граждане, выходя на улицы, требовали одного — больших почестей и славы. Гражданские беспорядки неизменным образом становились причиной учреждения новых должностей: эдилов и трибунов в 494 г., квесторов в 447 г. и преторов в 367 г. до Р.Х. Чем больше становилось общественных постов, тем более расширялся круг их обязанностей; и расширение обязанностей предоставляло больше возможностей отличиться и заслужить одобрение. Каждый их граждан более всего желал похвалы — как и более всего страшился общего осуждения. Не законы, но сознание и ощущение неусыпного наблюдения за собой не позволяло соревновательному началу в душе римлянина превратиться в эгоистическую амбицию. Хотя испытание на пути к славе неизбежно оказывалось суровым и жестоким, в нем не было места для пустого тщеславия. Ставить собственные шкурные интересы над интересами общества мог только варвар — или хуже того, царь.