Станислав Токарев - Хроника трагического перелета

Ведущий сотрудник скромного еженедельника «Русский спорт», подписывавший фельетон псевдонимом «Жакасс», передовицы — «Роддэ», а хронику, настриженную из газет, отечественных и заграничных, разумеется, никак не подписывавший, почему и не дошло до потомков подлинное его имя, издерган бессонницей.

Он не сомкнул глаз в ночь с десятого на одиннадцатое, он провел ее на Ходынском поле. В четыре утра с минутами в предрассветном небе возник, а лучше сказать, как бы выкарабкался из-за вершин леса в той стороне, где село Всехсвятское, моноплан и стал снижаться как-то странно, боком, кренясь, заметно вибрируя крыльями. Когда он достаточно приблизился к аэродрому, немногие, решившиеся вытерпеть здесь эту ночь, в тревоге вскочили с сырых от росы досок трибуны. Они увидели пропеллер. Не диск, который во вращении с такого расстояния вообще увидеть невозможно, а косо застывшие лопасти безмолвного мотора. Аппарат вперевалку, словно бы нехотя, словно отчаясь поддерживать далее тяжесть свою в воздухе, намеренный попросту ткнуться носом в ходынскую пыль, тем не менее приближался к двум мачтам, между которыми начертана была линия финиша. Вот он коснулся колесами земли, вот бежит, замедляет бег, сейчас остановится, не достигнув этой линии, и все усилия авиатора окажутся потраченными впустую. Нет, коснулся. И замер. И неподвижна фигура пилота. К нему бегут. Подбегая, видят, как он стаскивает шлем, бросает наземь, достает зачем-то и нахлобучиваег козырьком на длинный горбатый нос кепи. «Умоляю, минутку! — Фотограф волочит свою треногу. — Побудьте мгновение на месте!» Однако у авиатора, кажется, и сил-то нет выбраться.

Ему помогают, его ведут к беседке, построенной для членов Московского воздухоплавательного общества и прочих почтенных особ, изукрашенной плотницкими узорами, уставленной изнутри шампанским «Мумм» и шустовским коньяком.

Авиатор почти висит, обняв за плечи двоих дюжих провожатых. Сейчас особенно видно, как он, победитель перелета, этот вольный сын эфира, мал, субтилен, тонкокост. Если не сказать — тщедушен. И бледен — лик мумии, глаза ввалились.

По ступеням беседки спускается навстречу триумфатору генерал-губернатор Москвы красавец Джунковский. Блестящий гвардеец. Добрый друг государя и, поговаривают, сердечный — сестры государыни. Поскрипывают лаковые сапоги, позвякивают шпоры, посверкивают генерал-адъютантские аксельбанты.

— Добро пожаловать в Первопрестольную, — бархатным баском, громко, для всеобщего услышания, произносит Владимир Федорович и протягивает обе руки — длиннопалые, крепкие, холеные. Авиатор роняет в них свою — грязную, с ладонью, перевязанной носовым платком, столь же грязным. Не только от бензина и масла, от запекшейся крови тоже. Рука не хочет разжиматься, сведенная усилиями сжимания клоша-штурвала. К тому же, понимает приметливый сотрудник «Русского спорта», поклонник и немного знаток авиатики, кровяные пятна — он мозоли сорвал.

— Славно долетели? — В светской небрежности губернаторского тона скорей утверждение, нежели вопрос.

Пилот что-то бормочет. Генерал удивленно поднимает брови к козырьку. И снова громко:

— Честь имею поздравить. Первый приз — ваш!

И снова непослушными губами неслышно — ах, неслышно! — шевелит герой перелета. Генерал возвращается в беседку, авиатора ведут к близстоящему авто.

— Что он сказал, что? — допытывается сотрудник у более ловких, прытких, пройдошливых, вездесущих коллег. Вопрос профессионально не корректен, добытчик информации — ее монопольный владелец и не обязан делиться с конкурентами. Впрочем, некий газетный рысак пожалел-таки клячу, оставшуюся за флагом.

— Сказал, изволите видеть, что за сто тысяч больше бы не полетел.

— Не полетел?

— Именно так… И еще: нас посылали на смерть. Каково? С вас коньяк, батенька.

В течение трех последующих дней сотрудник доискался таких подробностей, которые лишили его сна, невзирая на принимаемый для успокоения лауданум. Летят часы шестнадцатого, субботы, мальчишка-курьер из типографии Рябушинского, что на Страстном бульваре, вопрошает в коридоре, сколько можно ожидать передовицу, и сама редактор-издательница госпожа Ковзан (суфражистка и спортсменка-циклистка), дорожащая пером сотрудника, заглядывает в его комнатку. Раз, другой, третий — укоризненно молчит, страдальчески.

За окном шумит Петровка, пестрят вывески — шляпного магазина Сиверсена и К°, банкирской конторы Пантелеева, торгового дома Александрова с сыновьями, обещающего почтенной публике комфортабельнейшие кровати и преудобнейшие ванны, и товарищества Брокар, чья рисовая пудра нежна, как лебяжий пух, и именно так названа. Под окном посвечивают золотцем соломенные диски канотье, колышутся, пенятся перья дамских шляпок.