Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Когда мы потом делили наш ужин, великан лег на нары с моей стороны и спросил:

- А в чем, собственно, было твое преступление?

- Ни в чем, кроме того, что я немец.

- В нашем городе был купец, тот тоже был немцем, порядочный, трудолюбивый парень, так его отправили в Оренбург.

- А ты? – спросил я.

- Я опасный преступник, – ответил он глухо.

- Сколько убийств ты совершил?

- Несколько... Я уже точно не знаю. Он замолчал, а потом разразился потоком непереводимых ругательств.

Мне, пожалуй, было не особо приятно лежать бок о бок с таким человеком на нарах, так как мы были только вдвоем в камере.

- Послушай-ка, немец, я должен рассказать тебе, как и почему я убил так много людей. Собственно, я вовсе не хотел этого. Я сам не знаю, как я до этого дошел. Внезапно он встал, поднял меня за оба плеча и строго и вопросительно посмотрел мне в глаза.

- Скажи, поверишь ли ты, что я убивал, не желая этого, и до сих пор еще не знаю, как так произошло? –

- Почему я не должен был бы тебе верить? – отвечал я.

- Потому что другие, те суки, которые приговорили меня, не хотели в это верить! С облегченным видом он снова лег.

Внезапно едва слышимый шум, выслеживающий луч света промелькнул по помещению и застыл на наших лицах. Мы закрыли глаза, сделав вид, что спим. Луч погас. – Я сын деревенского старосты в Любанях. Трудно шепча, он выговаривал одно слово за другим. – Вся наша семья усердно работала. Мы были самыми богатыми крестьянами во всей округе. То, что соседи пропивали, мы сберегли и купили гораздо больший участок земли. Самой красивой девушкой в нашей деревне была сирота Маруся. Два с половиной года назад я женился на ней. Никогда еще не было в мире такого счастливого человека, как я. Мы любили друг друга безгранично, все нам завидовали. Внезапно приходит приказ о мобилизации, и я с другими баранами должен был шагать на войну против немцев. Но какое мне дело до этой войны! Пусть другие, кто хотел войны, сами и воюют! Я остался дома. Все уговаривали меня, только Маруся плакала и просила меня сквозь слезы, чтобы я не покидал меня, она чувствовала, что беременна.

Однажды ко мне прибыли пять солдат и унтер-офицер. Я как раз стоял перед моей избой [деревянный дом в виде сруба], которую я построил своими руками для себя и моей жены, и колол дрова. За солдатами пришли парни, которые на всю деревню были известны своей безалаберностью. Они уже издалека начали дразнить меня. В моей прекрасной новой избе Маруся как раз ставила самовар, она испугалась гостей и прижалась ко мне. Наконец, после долгих речей я сказал, что готов пойти на войну, но лишь позже, ровно через год, но теперь у меня не было такого желания, так как я совсем недавно женился, а Марусе предстояло скоро родить ребенка. Маруся тоже просила эту кучку вояк оставить меня в покое. Я ведь все-таки сын старосты, богат и уважаем. Но ничего не помогало. Эти чертовы типы ничего не хотели слушать, я должен был идти за ними.

- Если ты добровольно не пойдешь, то я тебя заставлю, сукин сын! – внезапно заорал унтер-офицер на меня. Парень, который только пил и делал долги, осмелился говорить мне что-то в этом роде! Но другие, трусливые оборванцы, кричали мне в лицо: – Трус! Баба! Кровопийца!

- Арестовать! – снова зарычал унтер и схватил меня. В то же мгновение я поднял топор, кровь стукнула мне в голову, перед глазами потемнело, и я видел всюду только кровь, слышал только кричащих людей, которые от страха даже не пытались убежать...

Как во сне я еще слышал нежные слова Маруси, стоявшей в красном углу [домашний алтарь с образами и горящей масляной лампой] на коленях перед образами и молившейся. Я стал рядом с ней и плакал, так как я еще не понимал, что я сделал, и был несчастен из-за этого. Я сдался властям добровольно, из своего самого внутреннего убеждения. Я якобы убил несколько человек, говорили судьи. Я так не думаю.

Никогда еще я не был таким отчаянным как тогда, когда прощался с моей любимой Марусей. Она дала мне маленький серебряный крест и сказала, я точно запомнил эти слова:

«Будь смиренным, Степан, думай обо мне, я буду беспрерывно, усердно молиться за тебя. Пусть Бог-отец будет к тебе милостив».

Снова луч света через глазок двери камеры застыл на наших лицах.

- Пусть даже надзиратели бьют меня, мне это не мешает. Я обещал ей быть смиренным... и я сдержу данное ей слово. Ради нее я дозволю им терзать меня... ради нее я буду покорным…

Великан умолк. Он лежал неподвижно, только дыхание его участилось.