Леонид Сотник - Экзамен

Новая история России рождалась в огне революций, но она ещё не успела обозначить вешками будущие памятники своих предтеч.

Так незаметно, разговаривая, дошли до караван-сарая. Приземистое кирпичное строение, обнесённое высокой глинобитной стеной, было оцеплено красноармейцами.

На прилепившемся к стене изразцовом минарете торчал муэдзин. Он с опаской посматривал на красноармейцев и никак не мог решить: сзывать ли ему в это утро верующих на молитву или подождать до более спокойных времён?

Степанишин молча протянул часовому у входа мандат и кивнул в сторону Миши:

— Этот со мной.

На просторном подворье караван-сарая было тихо и безлюдно. Сквозь щели между булыжниками пробивалась жухлая, истоптанная трава. У коновязей, хрупая овсом и кося в сторону вошедших чёрным насторожённым глазом, пританцовывал тонконогий текинский скакун.

— Вот это конь! — ахнул от восхищения Степанишин. И предложил Мише: — Если хочешь, можешь взглянуть на своего покойничка. Вон он лежит посреди двора, а я лучше жеребца погляжу. Ты в жеребцах что-нибудь понимаешь?

Но Миша уже не слышал Макарыча. Он медленно, почти на цыпочках подошёл к пёстрому лоскутному одеялу, лежавшему посреди двора, и тихонько потянул за краешек. И открылось ему белое, без кровинки лицо ещё не старого человека, с тонким носом, с прямым разлётом рыжих бровей, с чёрной родинкой над левым глазом. Глаза были закрыты посиневшими веками, но Миша дал бы голову на отсечение, что они не чёрные или карие, как у большинства сынов Востока, но голубые, той прозрачной голубизны, которая так свойственна людям севера. Он уже где-то видел это лицо. Видел. И очень близко. Но где? Нужно вспомнить, обязательно вспомнить… Господи, да это же приказчик Абдурахмана Салимовича. Тот самый, что приходил минувшей ночью за сундуком. Правда, тот был одет по-европейски и разговаривал с отцом на хорошем русском языке, без всякого акцента. Нет, почему же без всякого? Уж слишком хорош был его русский язык, книжный, что ли… И слова он выговаривал твёрже и медленнее, чем следовало бы, словно следил за своим произношением.

— Я однажды видел этого человека, — сказал Миша Макарычу не совсем уверенно. — Это, если я не ошибаюсь, приказчик купца Абдурахмана Салимовича.

— Лавку его знаешь?

— Бывал.

— Ну что ж, веди. Надо бы взглянуть на этого купца, у которого приказчики шмаляют в людей из пулемётов.

Но ни Мише, ни Макарычу взглянуть на мешхедского купца не удалось. Когда они прибыли на базар в сопровождении отряда красноармейцев, лавка перса догорала. Когда разгребли баграми обуглившиеся брёвна и доски, то любопытные не увидели ничего интересного — остатки домашнего скарба, кипы тлеющего хлопка, исходящие дымным чадом мешки с урюком. Жертв не было. Не было и сундука, находившего себе приют в доме Рябининых.

Кто поджёг лавку, куда скрылся купец Абдурахман — про то на базаре никто не знал.

Атаман Оренбургского казачьего войска Александр Ильич Дутов сегодня с самого утра пребывал в преотличнейшем расположении духа. Кофе со сливками, который он так любил и который заведено было подавать ему в постель, оказался весьма крепким и ароматным, так что хмель, витающий в голове генерала после вечерней трапезы с архиереем Димитрием, быстро выветрился и на душе стало легко и приятно, как на весеннем лугу.

В особняке на окраине Оренбурга, отведённом под личные апартаменты председателя «Комитета спасения родины и революции», было уютно и просторно. Солнечные зайчики прыгали по отменно надраенному паркету, тяжёлые бархатные шторы на окнах были слегка приспущены, но света не закрывали, прислуга знала: их превосходительство не любит ни темноты, ни одиночества.

Дутов потянулся в постели, так что суставы хрустнули, улыбчиво взглянул под купол балдахина, скроенного из старинных немецких гобеленов, вывезенных его казачками из какой-то разграбленной барской усадьбы, и дёрнул за шнур звонка.

Кряхтя и посапывая, вошёл старый денщик, держа на согнутой в локте руке отутюженный мундир. Он нёс его торжественно и любовно, словно мундир был пожалован не генералу, а лично ему; в тусклых слезящихся глазах денщика залегла напряжённая старательность.

Атаман сбросил одеяло, довольно резво для своей грузной фигуры спрыгнул на пол и, как был в шёлковом французском белье, в колпаке с кистью, склонился над медным тазом, наполненным до краёв водой. Водопровода в особняке не было, а потому денщик с вечера ставил таз на столике для игры в шахматы, приткнувшемся в углу спальни, а на крюке для пристенной висячей лампы развешивал полотенца.