Юрий Щеглов - Победоносцев - Вернопреданный

«Тяжело было и есть, горько сказать — и еще будет, — так писал обер-прокурор своим доверенным людям. — У меня тягота не спадает с души, потому что я вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали… Сравнивая настоящее с давно прошедшим, чувствуем, что живем в каком-то ином мире, где все идет вспять к первобытному хаосу, — и мы, посреди всего этого брожения, чувствуем себя бессильными».

Разрядка в данном случае принадлежит Троцкому. Стоит обратить внимание на то, чтоон взял в разрядку, что ему показалось важным.

Далее Троцкий продолжает: «Победоносцеву довелось дожить до 1905 года, когда столь страшившие его подземные силы вырвались наружу и первые глубокие трещины прошли через фундамент и капитальные стены старого здания».

В конце следующего абзаца Троцкий вновь упоминает фамилию обер-прокурора, что свидетельствует об устойчивом и неповерхностном ощущении личности Константина Петровича. «Назначение Витте министром финансов открыло эру промышленного протекционизма. Бурное развитие капитализма порождало тот самый «дух времени», который томил Победоносцева грозными предчувствиями».

Ничего подобного и даже отдаленно похожего в адрес обер-прокурора не отпускали главари так называемого левого лагеря. Сплошная обычно брань — пошлая и вульгарная.

Не менее поразительна и выразительна одномоментность возвращения обер-прокурора и предреввоенсовета в современную историко-интеллектуальную жизнь. Они — эти противоположные люди — пришли к нам из распечатанной движением времени глубины едва ли не вместе, как говорится, рука об руку: в самом начале перестройки — старинного, еще дореволюционного политического процесса, обозначаемого термином, столь в России полюбившимся и прежней самодержавной, и имперско-коммунистической, и нынешней, демократической власти.

Несмотря на вялость и растерянность издателей нынешней поры — не всех, правда, — сами по себе старые странички, принадлежащие перу обер-прокурора, прокладывали упорно дорогу, закрепляясь в умах людей, до того не знавших о Константине Петровиче почти ничего, кроме не до конца прочитанной или плохо усвоенной строфы Александра Блока из поэмы «Возмездие».

— Какой любопытный человек! Какая глубина мысли! — воскликнул однажды Григорий Чухрай, которого пока, слава богу, не надо представлять сегодняшнему читателю.

Замечу все-таки, что Алеша Скворцов из знаменитой и прогремевшей на весь мир «Баллады о солдате» — лучшее, что создал отечественный кинематограф за полвека о тех девятнадцатилетних, кто защитил Россию от фашизма.

Чухрай сидел за праздничным столом у одного из наших общих знакомых, живущего на Мосфильмовской.

— Я ничего подобного не держал в руках много лет, с послевоенных времен, когда под руку случайно попадались напечатанные при царизме книги.

Он имел в виду крошечный зелененький томик, вышедший на заре перестройки в 1993 году.

— И там все о стране, и о нас с вами, будто сегодня писано!

Я мог бы привести мнения о Константине Петровиче Победоносцеве и других моих собеседников — знаменитого философа, всемирно известного писателя или замечательного ученого, но я избрал Чухрая — планету, наиболее удаленную от планеты обер-прокурора, считая столь необычайное расстояние достаточно убедительным и показательным фактором признания и возвращения проклятого. А чухраевское чувство человеческой справедливости, тонкое понимание общественной ситуации и развитая интуиция не уступали таким же чувствам у этих людей, упрямо работающих, невзирая ни на какие препоны, во второй половине железного XX века.

— Трудиться во что бы то ни стало! Чтоб не прервалась связь времен! Победа, ребята, все равно будет за нами! — любил повторять он.

Когда Чухрай начинал говорить, в комнате — я не раз замечал — все замолкали. И такой обычай установился давно, в совершенно несходных аудиториях и в совершенно несходные политические эпохи.

Я помню разразившуюся тишину, когда он однажды появился среди друзей и объявил, что готовится к съемкам нового фильма «Сталинград», сценарий которого будет писать бывший узник сталинских лагерей Наум Коржавин. Чухрай, высокий и крепкий, с нежностью обнимал за плечи маленького и по-смешному близоруко смотрящего талантливого поэта, с проблесками гениальности, — как бы желая подчеркнуть их единство и сердечную неразрывность. Он рассказывал о замысле, а мне чудилось, что окружающие перестали дышать.