Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Правда, потом в письмах проскальзывали нотки пессимизма и даже отчаяния, но ведь он скучал, нет, он тосковал без нее.

Гость пришел минута в минуту. Долговязый, тонколицый, близорукий и… блядовитый. Сразу поняла по оценивающему взгляду, каким окинул ее в прихожей.

А за чаем с коньяком, да за беседой обнаружила, что этот парень совсем не прост. Он задавал наивные вопросы, делал большие заинтересованные глаза, но она-то замечала его проницательный взгляд, его еле уловимую ироническую улыбочку, когда переводил взгляд с бюста Хрущева на распятие.

Спросил: «Я не ошибусь, если скажу, что русские художники любят изображать страдания Христа?»

— Нет, не ошибетесь, — важно ответил Детка.

Он совершенно не понимал, кто сидит перед ним.

— Ну да, своего рода намек на собственные страдания, — тихо пробормотал Кевин и глотнул коньячку.

Потом он принялся рассказывать о Риме, где жил последние полгода, о знакомстве с художниками и скульпторами, упоминая часто какого-то Манцу так, будто они должны прекрасно знать, о ком идет речь.

Рассказ на Детку впечатления не произвел и интереса не вызвал, но она догадалась, что все это было чистейшей воды провокацией и упоминаемый Манцу наверняка знаменитость.

Детку интересовали глобальные проблемы. Он спросил:

— Вы думаете, война будет? — Сам же ответил: — Наверняка будет.

И съехал на свою любимую тему американского материализма, называя Америку «страной доллара».

— У меня самые неприятные воспоминания об Америке.

Гость слушал с большим интересом, но при этом Детка выглядел глупо.

«Вот это все он перескажет Глэдис и Конраду!»

Чтобы поменять тему, она спросила Кевина, какова его профессия.

— Я историк.

— А что вы знаете о Великой пирамиде? — быстро и азартно поинтересовался Детка.

Ящик Пандоры открылся.

— Очень мало и очень приблизительно.

— Как же вы можете называть себя историком?

— Это не моя область. Я занимаюсь историей Византии.

— Но на стенах Пирамиды написана не только прошлая история, но и будущее человечества.

Детка сел на своего любимого конька.

Но и Кевин все-таки кое-что знал о Пирамиде.

— Да, я слышал, что исследования пирамиды в Гизе оживили культ Гермеса Трисмегистуса. Эта традиция связана и с Розенкрейцерами, и с расцветом теософии и антропософии в начале двадцатого века. Особенно в России. Вы, конечно, помните «Серебряного голубя» Белого, так вот…

Но Детка не хотел слушать о «Серебряном голубе» и о русских теософах тоже, он хотел говорить сам, а не внимать какому-то заезжему приват-доценту.

— Вы думаете, Исаак Ньютон был обычный ученый?

— Нет, я так не думаю.

— И вы правы. Он понимал суть вселенной, и неоценимое значение в этом понимании имели его знания Великой пирамиды. Гете тоже был выше всех поэтов, выше Шекспира, потому что понимал суть Великой пирамиды, и Толстой…

«Теперь его не остановишь».

— Знаете, я смотрю на это изображение, — гость показал на бюст Толстого, — и нахожу между моделью и автором огромное сходство.

Тончайшая ирония, но Детка клюнул.

— Возможно, дар предвидения, как и талант, дается соприкосновением с тайнами Великой пирамиды.

— Глэдис и Конрад рассказывали мне, что вы предвидели свое возвращение на родину.

— Да, и оно мне предназначало возвращение через Сибирь.

— Но вам прислал приглашение сам Сталин.

— Да, это так. Но самое важное, что было предвидение, которое предназначало мне путь домой через всю страну.

При упоминании имени Сталина два помощника, тихо работавшие в углу мастерской, замерли, прислушиваясь. Один из них, со странными белесыми, будто рыбьими глазами, чуть вытянул шею. Кевин все это замечал, а Детка — нет.

— Как вам нравится Москва? — спросила она.

— Не очень нравится. А ваш дом очень нравится, он как Град Китеж или как волшебный грот, но это такой контраст с тем, что там, за окном.

Тут уж и Детка спохватился, понял, что гостю, пожалуй, лучше помолчать.

Подвел Кевина к гуслям.

— Это мой инструмент. Бах тоже изобрел свой собственный инструмент. Хотите послушать?

— Конечно!

Детка уселся за гусли.

Уж лучше бы он на двухрядке играл, как когда-то в Нью-Йорке на вечеринках! Это же невыносимо, никакой гармонии. Бедный профессор! Бедный — ARME! Вот оно всплыло, это слово!

Наконец прощание. Подарок Глэдис, подарок Конраду, подарок гостю и последнее: она протянула большую шкатулку, объяснила, КОМУ просит передать, Кевин смотрел с изумлением.