Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— С моими русскими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать их.

До конца дней он не сумел забыть тяжких переживаний, связанных с неповиновением части Петербургского гарнизона в день переприсяги. А надзор за Россией, между тем, осуществлял именно Дубельт вплоть до 1856 года.

Шувалов прекрасно знал цену Дубельту и считал его виновником многих несчастий России.

После долгой паузы Корф с язвительностью приступил к завершению повести:

— Умирая на пароходе «Геркулес» в полной памяти на высоте острова Даго, Бенкендорф гардероб завещал камердинеру Готфриду, но когда он испустил последний вздох, то бессовестный дал для прикрытия тела одну рубашку, в которой покойный пролежал и на пароходе, и целые почти сутки в ревельском доме-кирхе, пока прибыла из Фалля убитая горем вдова. В первую ночь до ее приезда при теле того, кому не так давно поклонялась Россия, стояло всего два жандармских солдата, и церковь была освещена двумя сальными свечами. Мне в том клялись очевидцы. Подумать только, «Геркулес» сыграл роль ладьи Харона!

— Челн Харона! Слова, употребленные Пушкиным в послании ко мне! — сказал Горчаков.

Шувалову вдруг стал неприятен разговор. Но Корф будто того не замечал.

— Смерть его в эту эпоху была окончательным закатом давно померкшего за облаками солнца, — продолжил он. — Елизавета Андреевна предала тело супруга согласно завещанию в Фалле на избранном месте и получила маленькую пенсию в пять тысяч рублей. Последний обряд, между прочим, происходил в оранжерее. В Фалле русская церковь есть, а лютеранской нет.

— И вы, Модест Андреевич, считаете эту версию основательной? — поинтересовался Горчаков.

— Почему бы и нет? Очевидцы, достойные уважения, сие утверждают без колебаний.

— Я слышал от самого Дубельта иные подробности, — сказал жестко Шувалов. — Неужели более никто не сопровождал в поездке? Его постоянно окружало несколько офицеров и агентов наружного наблюдения. Дубельт говорил, что он взял эту манеру от князя Меттерниха и Наполеона. А в столь тревожное время, когда корни друзей четырнадцатого декабря начали давать свои всходы?! Невероятно! Да, уход из жизни главы секретной службы весьма драматичен, но в вашу версию, Модест Андреевич, я не очень-то верю.

— У вас есть возможность, как ни у кого в России, выяснить истину, граф. — И Корф был вынужден тотчас поклониться входящему государю, положив, как он думал, конец беседе.

Действительно, есть какая-то тайна в жизни и особенно в посмертном существовании руководителей секретных служб. Одна из них — в нескончаемости споров вокруг имен и деяний. Они словно магнитом притягивают и современников, и потомков. Версии и мнения яростно конфликтуют между собой.

Войдя в залу, возбужденный поездкой император Александр Николаевич начал медленно обходить присутствующих. Наконец, приблизившись к окну, где стояла наша троица, он сказал:

— Рад, что вы уделили мне столько внимания, господа. Очень рад, Модест Андреевич, что вы оказались здесь. Я слышал про ваше нездоровье. Как вы себя чувствуете сейчас?

— Я вполне оправился, государь.

— Прекрасно! — и император доброжелательно улыбнулся. — Кстати, я прочел последние страницы вашего мемуара о Бенкендорфе и должен заметить, что, наряду с верным, там многое несправедливо. Не обижайтесь на меня, дорогой Корф. Вы забыли, что покойный Александр Христофорович командовал с большим отличием отдельными отрядами и особенно ознаменовал себя в тысяча восемьсот тринадцатом и тысяча восемьсот четырнадцатом годах. Он брал Берлин и освобождал Амстердам! Этого нельзя стереть из памяти. Давеча я посетил галерею героев Отечественной войны и задержался перед его портретом. И вот о чем подумал. Он жил в нелегкие и непростые годы. Он оставался верен моему отцу, как никто. Верность — не часто встречающееся качество. И он кое-что сумел сделать для России. Как вы полагаете, Петр Андреевич? — обратился он к Шувалову.

Шеф жандармов и начальник III отделения опустил глаза. Император не стал настаивать. Он умел обращаться с близкими сотрудниками и подданными, поражая иноземцев изысканностью манер и живостью речи.

— Мне почудилось, что портрет ожил, как в одном из ныне модных романов, и даже усмехнулся губами. Но возможно, усмешка адресовалась не мне, а вам, Петр Андреевич, и вашим наследникам?

Между тем князь Горчаков взглянул в окно. На петербургское небо набегал закат, все более напитываясь багровым цветом.