Иван Фирсов - Федор Апраксин. С чистой совестью

— Кликни-ка Оську.

Через минуту-другую по сходням, не глядя под ноги, сбежал, стряхивая с бороды стружку, среднего роста, кряжистый мужик. Вытерев рукавом холщовой распущенной рубахи пот с высокого загорелого лба, поклонился воеводе.

— Ну как, Оська, к сроку поспеем?

— Ежели погода будет, чему не поспеть, сладим, — просто, без подобострастия ответил плотник, искоса посматривая на стоящего рядом с воеводой незнакомца. А тот вдруг спросил:

— Давно суда ладишь?

— Сызмальства, от деда своего и тятьки перенял ремесло.

— Грамоту разумеешь?

Осип простодушно замотал головой:

— Псалтырь с грехом пополам осиливаю, цифирь разумею мало-мало.

— А как же суда ладишь? — не отставал Апраксин.

Плотник смущенно пожал плечами.

— Как положено, по своим меркам, — лукаво улыбнулся. — С Божьей помощью кумекаем, покуда никто не обижался.

Апраксин закашлялся, а воевода кивком отпустил Щеку…

Дождавшись спуска стругов на воду и убедившись, что дело идет к концу, Апраксин возвратился в Москву. Петр удивился:

— Неужто так семь стругов сладили?

— Семь не семь, государь, а пяток судов готовы, два концевых заканчивают.

— Добро, ты передохни, — заговорщически подмигнул Петр, — через недельку тронемся.

Хороши летом зорьки. Федор раньше любил спать на сеновале, теперь все изменилось, да и не тянуло. Спеленала его новая, обжигающая страсть. Пелагея отдалась ему сразу, еще тогда, в первую ночку, а потом пошло-поехало…

Прежде, как только появлялся в доме, жена пугливо опускала глаза, краснела. А теперь каждый раз озорно улыбалась, жадно ловила его взгляд.

Время пролетело, как в сказке. Почти каждый день Федор брал Пелагею, и они уходили далеко к излучине реки, в глухое, поросшее кустарником место. Там иногда плескались в прохладной воде такие же, как они, молодые…

С Пелагеей прощались, как всегда, в ее светелке.

— Гляди, Феденька, — шептала она, глядя в глаза, — ныне ты в далекий край отъезжаешь, не болтай там…

— Зоренька ты моя милая, разве поменяю тебя на кого? — в поцелуе сжал тонкие губы жены.

Уезжал Федор со спокойной душой. Мать и Пелагея провожали его, крепко обнявшись, сошлись характерами.

Преображенское покидали душным рассветом за два дня до Ивана Купалы. Петр взял с собой Лефорта, Апраксина; поехали налегке в карете, свита с обозом двинулась следом.

Год назад ровесница Москвы древняя Вологда первой из северных городов удостоилась чести посещения отпрыском царствующего дома Романовых. Тогда царь был здесь мимолетно, проездом, наскоком. Теперь все проходило чин чином. Трезвонили колокола десятков церквей и церквушек, золотые купола сверкали под лучами полуденного солнца. Враз опустели усадьбы и палисадники, поглазеть на царскую персону сбежалось добрых полгорода. К удивлению жителей, на полпути к кремлю царь выпрыгнул из массивной кареты и продолжил путь пешком. С усмешкой кивал кланяющимся людям, разглядывал добротные купеческие дома, лавки и лабазы, расспрашивал воеводу Петра Львова. Ему не терпелось поскорее увидеть готовые плавающие суда, о которых по пути из Москвы рассказывал Апраксин, верфи, где строили вологодские купцы карбасы, струги, дощаники. Торжественная встреча и обильный обед в архиерейских палатах кремля затянулись. Нетерпеливый Петр поблагодарил архиерея и, взяв с собой воеводу и Апраксина, направился к пристани. У причала, вытянувшись цепочкой, сверкая белизной свежевыструганных досок, покачивались на воде семь новеньких карбасов. В нос ударил приятный, знакомый запах сосны, сдобренный смоляным ароматом. Тут и там мелькали потные обнаженные спины плотников. Стучали топоры, шуршали рубанки, мастеровые что-то подгоняли, подстругивали, подтесывали. Как обычно, после спуска на воду в судах обнаруживались недоделки: то пропускала воду обшивка, то не подходили мачты, заедало кормило.

Первым в ряду красовался нарядный царский карбас. Его нос завершался изящно вырезанной из дерева фигуркой лебедя с распластанными крыльями, которую ловко остругивал кряжистый мужик с русой бородой.

— Он самый, Оська-умелец, — проговорил Апраксин.

Петр кивнул воеводе, а тот крикнул стоявшему поодаль приказчику.

Дернув плотника за портки, приказчик повел глазами в сторону свиты и что-то проговорил.

Бросив топор, на ходу надевая рубаху, Щека сбежал по сходням, грохнулся на колени, замер в поклоне.

— Встань, подойди! — поманил его царь.

Не разгибаясь, Щека поднялся и сделал шаг вперед.