Иван Фирсов - Федор Апраксин. С чистой совестью

Апраксин снова вздохнул, перекрестился. В дверях появился Козьма с охапкой дров, и ему пришла мысль разделить с кем-нибудь свою унылость:

— Ты сбегай-ка к Федосею, покличь борзо его, да крикни прислугу, собери на стол.

После отъезда Крюйса он стал чаще общаться с корабельным мастером. Как-никак, а добрую дюжину лет близко знакомы по общему ремеслу, с которым поневоле они спознались по царской пылкой приверженности к нему, а мало-помалу и сами заразились страстью к корабельному делу. Из преображенцев Петр больше всех почитал Скляева за мастерство в искусстве строения судов, смекалку и умение орудовать на стапелях. Апраксину же были созвучны многие свойства его характера. Трудолюбие и бессребреничество, скромность, бесхитростность и добропорядочность.

В Воронеже Скляев обосновался с семьей, женой и младенцем, жил он через три избы от дома адмиралтейца. А иногда, по праздникам, тот гостил у него и немного завидовал семейному уюту корабельного мастера.

Скляев ждать себя не заставил, спустя четверть часа отряхивал в сенях дождевые капли. Узнав о смерти Памбурга, откровенно огорчился:

— Добрый моряк был, а умер по-дурацки.

За столом первой чаркой помянули голландского капитана, потом выпили за упокой Петра Игнатьева. Вспоминали об их добрых делах. Скляев заговорил о Памбурге:

— Помнится, когда он появился, «Крепость» на воде достраивалась. Многое он подсказывал, переделывал по-своему, но с пользой.

— Матросом он службу-то начинал. Корабли от киля до клотика прошнырял, — согласился Апраксин. — По морям дальним хаживал, по окиянам. Дед евойный адмиралом был, так он от его покровительства отказался. Своим горбом чины добывал.

Собеседники выпили еще по чарке. Скляев видел неустроенность жизни адмиралтейца, знал о его недавнем горе и потому старался хоть как-то утешить старшего товарища.

— Всякому свое на этом свете предписано, Федор Матвеевич. Бог нам всем срок определил. Вона возьми твоего подручного, Петра Максимовича покойного, царство ему небесное. — Оба вздохнули, перекрестились. — Добрый служака был, взыскивал, но не воровал, жил по совести. К людишкам ласков был, особливо к болезным. С Кикиным али с тем же Данилычем не сравнишь. Те себе на уме, для них простолюдин ничто. Было бы свое благополучие. — Голубые глаза мастера подернулись грустной поволокой. — А вишь, вот Господь-то к себе добрых людей до срока прибирает, ему бы еще жить да жить…

Не чокаясь, помянули Игнатьева, и Скляев перевел разговор:

— Как-то там на Ладоге нынче государю приходится?

— Господь ему в помощь, одолеет супостата…

На следующий день почта принесла долгожданную весть из Шлиссельбурга: «Объявляю Вашей милости, что помощию победивца Бога, крепость сия по жестоком и чрезвычайно трудном и кровавом приступе (который начался в 4-м часу пополуночи, а кончился в 4-х часах пополудни) задался на окорд, по котором комендант Шлипенбах со всем гарнизоном выпущен.

Истинно вашей милости объявляю, что через всякое мнение человеческое сие учинино и только единому Богу в честь и чуду приписать».

Тут же, не откладывая, Апраксин дописал начатое еще на прошлой неделе письмо о делах в Азовском крае. «В гавани, государь, зимуют десять кораблей, да две галеры, да яхта, а остальные зимуют в Азове, для того, что требуют почины». Адмиралтеец перечитал доклад, скрупулезно вспоминая, не забыл ли о чем. Вроде бы все упомянул: и про Таганрог, и Троицкую, про крепости, шанцы и гавань. Государь-то все до мелочи помнит. Теперь о своем безутешном горе. Рука дрожала, нахлынули воспоминания о милой, верной и безропотной супруге.

В конце письма выплеснулось одно желание: «Зело, государь, скучно на Воронеже, если тебе, государю, не во гневе, повели мне быть к тебе, государь, видеть твои государевы очи, не дай нам в продолжительной печали быть».

Долгожданный ответ пришел из далекого Шлиссельбурга без задержки. Видимо, царь, как всегда, смотрел в корень дела: «Ежели вам ныне не для чего, понеже сего лета не чаем, а опасно в будущее лето… — Но в то же время и хотел утешить своего старшего друга: — Пожалуй государь, Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой своей печали, уповай на Бога, что же делать, и здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутся».

Читая письмо, Апраксин недоумевал и огорчался: «На Азове-то как бы утихомирилось, понапрасну тревожится, а меня-то, вишь, не пускает. А насчет женок-то он, пожалуй, прав. Всякое случается».