Вадим Каргалов - За столетие до Ермака

Раньше, сколько ни помнил себя Салтык, жил он как все, не переступая очерченных обычаями, Божьими и земными установлениями пределов, и не тяготился этим. В каждый отдельный час он знал, что есть добро, а что зло, и бестрепетно осуждал людей, покушавшихся на незыблемость привычного. Зачем метаться, зачем мятежничать умом и страдать несбыточными мечтами, если для каждого человека на земле предопределен свой удел? Князьям – властвовать, боярам и детям боярским – служить честно и грозно, крестьянам – добывать неустанными трудами своими хлеб насущный, а всем людям вместе – славить имя Господне за милости, ниспосланные за праведные дела, или страдать безропотно за грехи, ибо страдания эти тоже от Бога…

Так жили деды и прадеды, отцы. Внуки тоже так будут жить и правнуки, ибо устроение мира – Божьих рук дело, а земной человек ничтожен, сир, убог и грешен, аки червь, бессилен пред ликом Всевышнего, не умствованиями угоден Богу, а верою и молитвою…

Вся прежняя жизнь Ивана Салтыка Травина подтверждала нерушимость предопределенного.

Свою родословную Салтыки Травины вели от смоленского князя Юрия Святославича. Младший сын его, князь Константин Фоминский и Березуйский, покинул отчее княжество и перешел на службу к московским великим князьям. И сам перешел, и сыновей с собой привел, трех Федоров: Федора Красного, Федора Слепого и Федора Меньшого. Сын Федора Красного – Иван Собака – был большим боярином великих князей Дмитрия Ивановича Донского и Василия Ивановича, прославился строительством белокаменного Московского Кремля. Внук его, Семен Иванович Трава, тоже московским боярином был, и тоже не из малых. От него-то и пошли нынешние Травины: Григорий Мороз да Иван, отец Салтыка. Ходили они уже не в боярах, а в детях боярских. Шемякина смута [16] [16] Феодальная война второй четверти XV века. отодвинула Травиных от великокняжеского двора, в думные люди их больше не звали, но вотчинки дедовские, село Спасское с деревнями под Дмитровом и село Шерапово на Москве, у Ивана Травина остались. Не из поместья служили Травины великому князю, а по отечеству, что было много почетнее.

Правнук и внук бояр московских, сын вотчинника, Иван Салтык сразу попал в накатанную колею, по которой легко и бездумно скользил: от детства – к отрочеству, от отрочества – к юности, от юности – к возмужанию. А рядом, каждый по своей колее, тянули неизбывные тяготы мужики-страдники, копытами воинских коней бойко отстукивали дни бояре-воеводы, величественно и торжественно шествовало духовенство, а над всеми незримо парили в немыслимой высоте великий князь и митрополит, мечом и крестом подтверждая единственную справедливость сущего. И не нужно было мудрствовать, задаваться смятенными вопросами и самолично искать истину. Поступай, как поступают подобные тебе, не сворачивай на чужую колею – и будешь умиротворен душою и сохранен телом, и придет к тебе все, что судьбой предназначено…

Отцовская вотчинка под Дмитровом, где прошли детство и отрочество Ивана Салтыка, была осколком зеркала, в котором мир отражался маленьким-маленьким, но таким же по своей внутренней сущности, как вся Русская земля в зеркале тверди небесной. Одна жизнь привычно текла на господском дворе, за глухим частоколом, над которым гордо высились шатровые кровли хором, похожие издали на островерхие воинские шлемы, совсем другая – в крестьянских избах, беззащитно разбросанных малыми деревеньками среди полей и перелесков.

Травин-старший в свою дмитровскую вотчинку наезжал редко – государевой службе принадлежал воевода, не себе, – и Салтык сызмала оказался над всеми людьми в Спасском, даже над старым доверенным тиуном Полготой, который властно и жестко распоряжался дворовыми холопами, старожильцами и новопришлыми мужиками, карал и миловал. А малолетнему Ивану тиун кланялся в пояс, униженно именовал себя перед ним Полготкой.

Названый брат Ивана, сын мелкого служилого человека Личко, хоть и был задушевным приятелем, но место свое помнил, тоже говорил почтительно, перечить не осмеливался. Да и как могло быть иначе, если не ровня они? Иван почивает на широком ложе, а Личко на лавке спит, возле самой двери. Дядька Севрюк, отцовский побратим, отставленный от государевой службы по увечью, учил мальчиков воинскому делу, но учил по-разному: Ивана – как будущего воеводу, а Личко – как простого дружинника, чтоб только саблей владел искусно, господина своего оборонял.

Дьячок Кузьма Недопузин, что приходил на господский двор учить грамоте, только Ивану свою книгу в руки давал и только его заставлял выводить на бересте буковки, а Личко рядом сидел, схватывал глазами, что успевал. Зато, осердившись, дьячок выкручивал ухо не Ивану, а Личко…