Наталья Иртенина: Нестор-летописец

Он миновал палаты училища, где занимались старшие — богословы и риторы. Верхнее просторное гульбище опоясывало владычный храм с трех сторон. Кроме училища здесь размещались митрополичьи и княжьи покои, книгописная мастерская, казна, хранилище древних харатей, книжня, по-гречески библиотека. Сквозь окна в купольных барабанах голубело небо, впервые за три седмицы. Гнилое лето вот-вот встретится с осенью.

Несда толкнулся в дверь книжни. Здесь всегда и на всем почивала дивная тишина. Стены уставлены огромными ларями, полки открытых поставцов прогибались от тяжести. Книги, от величины в пол-локтя до огромных, одному не удержать, вызывали и разные чувства. Малые умиляли, исполины рождали трепет, с прочими Несда ощущал себя на равных. Волнующе пахли переплеты, обтянутые в кожу, запорошенные пылью от долгого лежания. Тонкой струей вкраплялся аромат чернильных орешков и недавно выработанного пергамена. Сквозь книжную тишину не сразу пробивалось посапывание задремавшего за работой чернеца.

Несда подкрался к столу, заглянул через плечо короткобородого, но сильно власатого монаха, спавшего с поднятой головой. Прочел недоконченную фразу: «Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием». Чернец переписывал книгу проповедника Екклесиаста. На широком поле листа рядом с ровным столбцом кривилась отсебятина: «Ох, горе мне, грешному и унылому. О брашне помыслы, голову в сны клонит».

Монах очнулся, уставил на Несду мутные глаза.

— Чего?

— Мне бы «Шестоднев» Иоанна Болгарского. Отец Евагрий послал.

— Ну, послал, так послал.

Чернец с костяным хрустом потянулся, зевнул, перекрестя рот, показал пальцем, поросшим рыжей шерстью.

— Там возьми.

Несда подошел к отверстому ларю, коснулся ладонью коричневой кожи, провел по бугоркам переплетных ремней. Он стоял задом к монаху, чтобы тот ничего не увидел. В отношении книг Несда чувствовал стыдливость, какую отроку его лет полагалось испытывать с девицами. Но девицы до сих пор не занимали его сердца, и книги царили в душе безраздельно. Он нашел «Шестоднев», прижал к груди и замер, переживая миг счастья.

В доме отца книг не хранили, не берегли как зеницу ока. Для купца средней руки, недавно наладившего торговлю с Новгородом и Корсунем, это была невозможная роскошь. Несда владел лишь старенькой Псалтырью, которую подарил на прощанье ростовский епископ Леонтий.

— Чего там возишься?

— Да я… — Несда повернулся. Робея, выдохнул, зачастил: — Дивлюсь тайне. Отец Никодим говорит, книгами Дух Божий глаголет. А в Евангелии от Иоанна сказано, что слово есть Бог. Как столь малые письмена вмещают столь великое?

— Эк… — Чернец покачнулся на высоком сиденье. То ли икнул, то ли задумался. — Сие не тайна. Брюхо вот, — мохнатый палец уперся в круглый бугор под рясой, — тоже мало, а будто бездна. Око невелико, — монах потер в глазнице, — а зрит много всякого. Человек ничтожен, горсть праха — а желает приобрести весь мир.

Несда рассуждению подивился.

— Отец Никодим говорит, это похоть плоти, похоть очей и похоть разума.

— Гордость житейская. — Чернец махнул дланью. — То не Никодим, то Иоанн Апостол. А читал ли ты, отрок, в Писании: блаженны алчущие и жаждущие правды? Бездна врачуется другой бездной! — Шерстяной палец встал прямо, указуя в небо. — Кто жаждет духа, не алчет праха. Господь дал жажду, дал и потребное для ее утоления. А кому какое по нраву, сие каждый сам решай. Уразумел?

Несда внимательно глядел на черноризца. Тот посмеивался в бороду.

— Уразумел.

В книжню поскреблись, в дверь заглянула голова поповского сына Епишки.

— Отец Евагрий снова серчать надумал, — недовольно сообщил он. — Чего так долго-то? Небось не в княжьи хоромы послан.

— Здесь он. Помирать собрался.

Дворский кметь оттопырил губу, ушел в сторону, сел на перевернутую телегу и принялся чистить ветошкой и без того чищенный холопом меч.

Даньша поглядел через узкое, в полтора кулака окошко. В порубе было темно и глубоко. Несло отхожим духом. Где-то там внизу что-то глухо ворочалось.

— Эй! Кто живой есть? — позвал Даньша.

Иных звуков не было. Даже ворочаться перестало.

— А может, помер, — буркнул княжий отрок, — пока я за тобой ездил.

Всем видом кметь пытался втолковать окружающим, что невзначайная погибель старшего дружинника, заточенного князем в поруб, является для него смертной обидой. Глядеть за узником поручили ему. Кормить и поить тоже. Чтоб не совсем затосковал. А тот захотел вдруг протянуть ноги. Что князь-то скажет?! Уморили, скажет, моего Душилу…