Наталья Иртенина - Нестор-летописец

— Кто же русское тесто месить будет? — спросил Янь.

— Все. Господними руками все будут — от князя до смердов.

— Какой прок от смердов? — Боярин наморщил высокий открытый лоб. — Они по сю пору в древнем язычестве пребывают. Русь же христианской должна быть.

Феодосий помолчал, четки в его руках водили хоровод.

— Как жив князь Святослав? — вдруг спросил он.

— Слава Богу. Здоров, весел. На ловища ездит. Пирует. Как говаривал князь Владимир, веселие Руси есть пити.

— И волхвы-песнотворцы, Велесовы внуки, на пирах тех поют? Вещий Боян не в княжьем ли тереме приют обрел? Так ли уж одни смерды в поганстве живут? Со смердов-то спрос меньший, чем с князей.

— Неспокойная душа у Святослава, — вздохнул боярин, тоже не любивший песельников, кормившихся при дворе Святослава. — Тоска его гложет, что первее Изяслава не родился и что не совершил великого, как прадед — князь Святослав Игоревич.

— А если б мог, как Иаков у Исава, отобрать первородство, — взял бы?

— Взял бы, — не думая, ответил Янь. — И не погнушался бы ничем… Оттого и тревожно мне, отче.

— Ничего, боярин, ничего, — успокаивал Феодосий, — отстоится тесто, поспеет наш пирог. Когда-нибудь. Верь в это и будь мужествен.

— Сколько же лет нужно?

— Лет? — едва заметно улыбнулся игумен. — А может — веков? Может, и через тысячу лет Русь еще не дойдет?

— Да что ж так?! Что за пирог-то будет?

— А какой Господом задуман, такой и будет. Ну, давай-ка я тебя благословлю, боярин. Брат пономарь скоро к вечерне ударит. Марье от меня подарочек передай. — Феодосий сунул в руки Яню Вышатичу образок Богородицы. — На Святой Земле, у Гроба Господня освящен.

— Благодарю, отче, что не забываешь нас, молитвами твоими не оставляешь.

— Ну, езжай с Богом, боярин. Скоро вновь свидимся.

— Да я как будто… — удивился Янь и просветлел: — Неужто в Чернигов пожалуешь, отче? Князь Святослав тоже рад будет видеть тебя. Жалеет он, что такого светоча, как ты, в его земле нет.

— Не светоч я, а худой раб, обо мне ли князю радоваться?

Феодосий первым вышел из кельи. Янь Вышатич простился с ним, сел на коня, подведенного боярским отроком. Игумен велел привратнику открыть ворота. Когда боярин уехал, Феодосий отправился на поварню, посмотрел на нового послушника, рубившего дрова. Послушник выглядел зверовато: борода и волосы косматы, одежонка грязна, кой-где пятна будто кровавые, руки узловатые, огромные. Работал же старательно.

— Как тебе новый работник, брат Павел? — спросил Феодосий у повара, раздумывавшего над парящим котлом.

— Не нарадуюсь, отче. С виду страшон, поначалу так даже напугался я, какого ты мне медведя привел. Теперь же думаю, добрый чернец будет. К послушанию, видно, привычный. Откуда он к тебе пришел?

Феодосий пожал плечами.

— Из разбойников.

Повар уронил в котел поварешку.

— После того, что ты сейчас сказал о нем, — улыбнулся Феодосий, — разве пристало тебе вновь пугаться? Это Божье создание раскаялось в своих грехах. Он плакал как ребенок, когда рассказывал мне о своей прежней жизни.

— Не сочти праздным любопытством, отче, — брат Павел обрел дар речи, — но ради назидательности скажи мне, что подвигло его раскаяться?

— Он с двумя товарищами хотел ограбить ночью монастырь. Почему-то все разбойники в округе думают, что здесь хранятся богатства. Они хотели залезть в церковь, но Господь не дал им этого совершить. После того они в страхе убежали. Один из них вскоре пришел ко мне, решив отныне поселиться в обители и работать на братию.

— Всю ночь до рассвета сегодня буду молиться Богу, сотворившему такое чудо, — возрадовался повар.

— Да ты ведь и без того до утра бодрствуешь в келье, брат Павел.

— Нет, отче, грешен — иногда я смыкаю очи.

Феодосий ушел из поварни и отправился искать Григория.

В тот час, когда день уже кончился, но сумерки еще мешкают спуститься на землю, из монастыря вышли двое. Они были в дорожных вотолах из грубой дерюги, в накинутых на головы клобуках. Один, долговязый, нес на плече котомку. Другой, тоже не низкого роста, кроме деревянного посоха ничего при себе не имел. То были игумен Феодосий и чернец Григорий.

Перед вечерней молодой монах повестил настоятелю про полторы беды, случившиеся в монастырском селе.

Полбеды было в том, что в общинном хлеву Мокшани завелась нечистая сила. Невидимые бесы куражились: мучили скот, не давали есть и пить. Смерды сперва, как водится у них, кликнули баб-ворожей, но толку от бабьих шептаний не было никакого. Позвали бы и колдуна — да того год назад утопили в реке. Тогда вспомнили, что есть еще монах, пускай хоть этот с осерчавшим хлевинником как-нибудь, своими способами договорится. Григорий обрадовался, что сможет показать сельским язычникам силу креста Господня. Рьяно взялся за дело: много раз читал молитвы и кропил в хлеву святой водой. Смерды, угрюмые мужики, с сомнением наблюдали и наконец обругали невнятное монашье колдовство, а Григория едва не побили. Бесы же стали еще злее нападать на скот — заставляли коров скакать на месте, а овцы бегали в загоне кругами.