Иван Родионов - Жертвы вечернiя

— Мы и сами... мы и сами... Чего насъ брать?! Своехъ ногъ у насъ нѣту-ти, што-ли?! Мы не безъ ногъ...— уже инымъ примирительнымъ голосомъ говорила прежняя баба. — Ишь ты какъ тутъ...

— Молчать! — снова крикнулъ офицеръ.

— И помолчу. Чего-жъ не помолчать-то...— уже въ полголоса говорила та же баба, направляясь изъ вагона вслѣдъ за своими спутниками. — Охъ, Господи, — батюшка! Вотъ какъ тутъ. Вотъ какіе они! Видно, правду говорили-то — казачья сторона... Охъ, Господи...

— Ну, ну, ты у меня поговори еще. Я тебѣ поговорю... Выходи. Ждать тебя буду, что ли? — снова прикрикнулъ офицеръ.

— Да я и то ужъ молчу. Идѣ ужъ тутъ говорить?! Охъ, Господи Исусе... — совсѣмъ скромно, съ какой-то безнадежностью, скороговоркой произнесла баба, вздыхая и выходя изъ вагона съ корзинками, котомками и кульками.

Этихъ пассажировъ присоединили къ кучкѣ, высаженной изъ другихъ вагоновъ и подъ конвоемъ казаковъ куда-то увели.

Тутъ только Юрочка догадался, почему злая, своевольная, никому не подчинявшаяся и всѣмъ угрожавшая толпа такъ поспѣшно и заблаговременно очистила на предыдущей станціи вагоны.

Остались только простаки, не знавшіе, что на Дону царитъ еще законъ, государственность и порядокъ.

И Юрочка такъ же, какъ и три другихъ пассажира, вдругъ повеселѣлъ, вздохнулъ всей грудью, точно гора, такъ долго давившая его, стѣснявшая не только всѣ его поступки и движенія, но даже и мысли, свалилась съ плечъ.

— Не нравится! — сквозь зубы процѣдилъ одинъ изъ пассажировъ, насмѣшливо и печально кивнувъ головой въ сторону конвоируемыхъ по платформѣ мужиковъ и бабъ. — Э-эхъ... Пороть некому... Безъ кнута мѣста своего не находятъ... што скоты несмысленные...

Онъ тяжело вздохнулъ и, не отрывая глазъ отъ окна, скорбно задумался.

Юрочка давно обратилъ вниманіе на этого пассажира.

Это былъ выше средняго роста унтеръ-офицеръ, опрятно, по формѣ одѣтый, въ шинели, съ двумя георгіевскими крестами на груди.

За всю дорогу отъ самой Москвы онъ неодобрительно слушалъ, что говорили вокругъ него, но самъ не проронилъ ни одного слова и только изрѣдка перешептывался съ своимъ товарищемъ, почти неподвижно пролежавшемъ въ углу вагона.

Видимо, послѣдній былъ переодѣтый въ солдатскую форму офицеръ, подобно тысячамъ другимъ, спасавшій свою горемычную голову маскированіемъ и переѣздомъ въ болѣе безопасныя области Россіи.

— Куда путь держите, служба? — спросилъ унтеръ-фицера разбитной и словохотливый нестроевой старшаго разряда, всю дорогу добродушно подсмѣивавшійся надъ большевиками.

— Да вотъ съ однополчаниномъ пробираемся къ своему командеру. Свово командера ищемъ...

— А гдѣ же онъ?

— На Капказскомъ хронтѣ...

— Эва! Есть о чемъ говорить?! Пропалъ вашъ Kaпказской фронтъ, начисто пропалъ.

Унтеръ-офицеръ помолчалъ, уныло глядя въ окно своими свѣтло-сѣрыми, голубоватыми глазами на бѣломъ, съ легкимъ румянцемъ, тонкомъ лицѣ, съ прямымъ носомъ, курчавой, русой бородкой и волнистыми, свѣтлыми волосами.

— Мать-Расея пропала, а не то што хронтъ... — не отрывая отъ окна своего взгляда, тихо, съ щемящей жутью въ голосѣ промолвилъ онъ.

— Вы откуда же сами-то?

— Съ Сѣвернаго хронта. Подъ Ригой стояли.

— Такъ чего же вы оттуда ѣдете?

— Пулеметчики — мы. Насъ въ полку-то, пулеметчиковъ, было человѣкъ девяносто съ лишкомъ. Мы, значить, по присягѣ воевали съ ерманцами. А въ полку — комитеты эти, митинги, ну значитъ и непорядокъ отъ этого, воевать не хотѣли и намъ не давали. Такъ на

пулеметахъ мы и ночевали. Насъ нашъ же полкъ и разстрѣлялъ. Коихъ перебили, коихъ разгнали. Ежели осталось въ живыхъ человѣкъ тридцать... такъ и того не будетъ.

Унтеръ-офицеръ говорилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, какъ разсказываютъ сказки или ведутъ обыкновенный разговоръ, но за этимъ спокойствіемъ чувствовалось глубокое, затаенное страданіе.

— А командеръ то вашъ гдѣ? Хорошій былъ?

— Къ худому не поѣхали бы. Строгой былъ, правильный, настоящій командеръ, воевать хотѣлъ, какъ полагается, ну его наша шпанка и выставила. Онъ на Капказѣ другой полкъ принялъ.

Нестроевой старшаго разряда покрутилъ своей круглой, коротко стриженой головой.

— Ну и на Кавказѣ не лучше.

Унтеръ-офицеръ тихо вздохнулъ.

— Гдѣ теперь хорошо?! Только мы всѣ, пулеметчики, кои остались въ живыхъ, всѣ ѣдемъ къ ему. Боимся, какъ бы ему какого худа не сдѣлали. Ну, а ежели Богъ судилъ умирать, такъ мы межъ себя такъ и порѣшили, умирать съ имъ вмѣстѣ... Что же теперь...