Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Юрочка онѣмѣлъ.

Послѣ недолгаго молчанія Волошиновъ снова заговорилъ.

— Какой храбрый и твердый, какъ желѣзо, былъ Дукмасовъ и все молчкомъ, а на видъ водой не замутитъ, нѣжный, женственный. Помнишь, какъ мы изводили его тѣмъ, что онъ — переряженная дѣвочка...

— А Матвѣевъ, Балабинъ, Агаповъ? — весь блѣднѣя, спрашивалъ Юрочка.

— Матвѣева зарубили топорами въ Елизаветинской, Балабина бросили въ Дядьковс-кой... У него одна нога оторвана... Агаповъ раненъ въ голову подъ Екатеринодаромъ, теперь въ обозѣ.

Затягиваясь дымомъ папиросы, Волошиновъ разсказалъ дальше, какъ на его глазахъ голосистому донскому соловью партизанскаго хора Кастрюкову подъ Екатеринодаромъ снарядомъ оторвало обѣ ноги, и онъ, ползая на рукахъ, умеръ на улицѣ отъ потери крови. Потомъ разсказчикъ сообщилъ Юрочкѣ про смерть и раненія другихъ знакомыхъ имъ партизанъ.

— Кто же изъ нашихъ старыхъ остался? — не поднимая головы, и опускаясь на солому рядомъ съ Волошиновымъ, тихо спросилъ Юрочка.

— Въ нашемъ отдѣленіи только ты да я! — коротко отвѣтилъ тотъ и прибавилъ: — все новые, собираютъ «съ бора да съ сосенки» и не тѣ, Юра, что были, совсѣмъ не тѣ. Того прежняго духа нѣтъ, хотя дерутся не дурно, но далеко не такъ... нѣтъ, не такъ... не по-прежнему. для __________www.elan-kazak.ru

Юрочка былъ потрясенъ.

Онъ зналъ, что у партизанъ были большія потери, но никакъ не ожидалъ, что въ ихъ рядахъ получилось чуть ли не поголовное опустошеніе.

Юноши долго сидѣли молчаливые и задумчивые, Волошиновъ сосредоточенно курилъ, а Юрочка, ничего не замѣчая передъ собой, машинально обкусывалъ соломинку за соломин-кой.

— Знаешь, Юра, — затянувшись нѣсколько разъ, прервалъ молчаніе Волошиновъ. — Я вотъ сколько ни думаю, а все вспоминаю покойнаго Нефедова... его слова...

— Какого? — спросилъ Юрочка, съ испугомъ взглянувъ на товарища и даже привскочивъ на мѣстѣ. — Нашего прапорщика? Развѣ и онъ…

— Замученъ въ Елизаветинской... вмѣстѣ съ Матвѣевымъ... Разорвали на части...

Юрочка едва перевелъ духъ.

Волошиновъ продолжалъ:

— Я же тебѣ говорилъ, что тамъ всѣхъ нащихъ раненыхъ съ сестрами и съ докторомъ порубили, помучавъ и поиздѣвавшись надъ ними всласть... — При послѣднихъ словахъ глаза его вспыхнули грознымъ негодованіемъ. — Одно хорошо, жилъ Нефедовъ героемъ, орломъ, такъ поорлиному и умеръ. Настоящій партизанъ! Передъ смертью красные, должно быть, на посмѣшище заставили его рѣчь говорить! Такъ онъ насказалъ имъ такого чорта въ стулѣ, ну и про жидовъ упомянулъ, что даже этихъ толстокожихъ гадовъ пронялъ, рты разинули, а подъ конецъ комиссару въ самую харю плюнулъ! Ну, товарищи мигомъ разорвали его на клочки...

— Кто это тебѣ разсказывалъ?

— Елизаветинскіе казаки сбѣжали послѣ этого къ намъ и присоединились къ арміи уже подъ Гначбау. Одинъ изъ казаковъ все видѣлъ, все на его глазахъ происходило, а Нефедова и Александру Павловну онъ лично зналъ.

— Кто же изъ старыхъ офицеровъ у насъ остался?

— Никого нѣтъ. Всѣ убиты или переранены. Въ другихъ ротахъ кое-кто уцѣлѣлъ, а у насъ всѣ новые. Да роту ты не узнаешь. Вся новая.

Юрочка растерянно помолчалъ.

— А кто изъ чернецовцевъ остался?

— Мало. Ну хватитъ еще на одинъ, на два хорошихъ боя, а потомъ чисто будетъ, подъ гребло, никто не уцѣлѣетъ.

Оба опять замолчали.

Волошиновъ, прижмуривъ свои темно-синіе, _______лучистые глаза, усиленно затягивался.

Юрочка промолвилъ:

— Странно. Какъ это мы съ тобой, Валя, до сего времени уцѣлѣли?

— Я самъ сейчасъ объ этомъ думалъ. Вѣдь я съ перваго дня чернецовскихъ походовъ не пропустилъ ни одного боя и вотъ... Ни единой царапины. Вѣдь сколько нашихъ убитыхъ, сколько подраненыхъ... нѣкоторые по три, по четыре раза...

— Что жъ, придетъ и наша очередь.

— Я не сомнѣваюсь. Это дѣло рѣшенное, — спокойно проговорилъ Волошиновъ. — Я не понимаю, Юра, какъ мы выбрались живыми изъ Екатеринодара. Вѣдь цѣлыхъ пять дней адъ былъ. Мы оглохли отъ канонады. Вѣдь ихъ была сила. Какъ они насъ крыли снарядами. Ну и набили же мы этой пакости. На счетъ смерти я ничего. Сколькихъ уже перебили?! Чѣмъ же мы хуже другихъ?! Лишь бы только въ плѣнъ не попасться, вотъ когда подранятъ такъ, что не выскочишь изъ цѣпи. Я всякія муки перенесу, но не могу допустить мысли, чтобы эти грязныя подлюки злорадствовали надо мной, издѣвались. — Онъ снова помолчалъ. — Потомъ вотъ чего боюсь. Юра...

— Чего? — съ живостью спросилъ Юрочка.

— Что, если вся наша кровь пропадетъ даромъ, Родина погибнетъ, проклятый жидъ опакоститъ ее, разоритъ, разворуетъ, изнасилуетъ?... Не знаю, Юрочка, вы тамъ, въ Россіи, сжились съ жидомъ, но вѣдь на нашу землю, на землю Тихаго Дона жида не пускали. И вотъ онъ тамъ будетъ царствовать, измываться... Ты подумай! Юра, за что же мы и наши братья, наши отцы, наши друзья умирали?! Ай, какъ это больно. Юра! Вотъ я часто думаю, если Россія погибла, то зачѣмъ жить?! Не хочу жить. Зачѣмъ мнѣ жить? Этотъ позоръ, это свинство, торжество хама, человѣкоубійцы, грязнаго провокатора и вора-жида. Вѣдь жизни никакой не будетъ. Одна смерть. Такъ пусть меня убьютъ въ первомъ бою. И я хочу этого и иду на все.