Иван Родионов - Жертвы вечернiя

— Вы куда? — спросила сестра, уже догадавшаяся о намѣреніяхъ Юрочки.

— Къ себѣ, Екатерина Григорьевна, — весь покраснѣвъ, отвѣтилъ онъ. — Пора. Довольно. Я и такъ ужъ слишкомъ загостился...

Напрасно сестра пугала его докторомъ, который раньше, чѣмъ черезъ недѣлю не выпишетъ его изъ числа больныхъ и тѣмъ, что въ строй не примутъ его безъ медицинскаго удостовѣренія.

Юрочка никакихъ доводовъ не слушалъ.

— Нельзя, нельзя, Екатерина Григорьевна. Я не могу, не могу больше... — рѣшительно возражалъ онъ. — Видите, я уже не хромаю. Надо служить, надо, пора... Еще сочтутъ меня ловчилой, трусомъ. Нельзя...

Онъ зналъ, въ какомъ кварталѣ села расквартированы партизаны и спѣшилъ къ нимъ, пока не услали ихъ на позиціи.

Сестра видѣла, что всѣ ея доводы и просьбы разобьются объ нетерпѣливое, страстное желаніе юноши, во чтобы то ни стало, уйти въ строй.

Настаивать было уже безполезно.

И Юрочка въ тщательно заштопанной руками сестру шинели, съ сумкой при боку и винтовкой на плечѣ бодро пошелъ со двора.

Сестра, молча, съ понуренной головой, проводила его до обширной площади.

Они уже простились еще въ хатѣ, а здѣсь оба съ тяжелымъ камнемъ на сердцѣ на минутку пріостановились.

Сестрѣ давно хотѣлось сказать партизану нѣсколько словъ. Она все колебалась, но, наконецъ, рѣшилась.

— Юрочка, — своимъ скрипучимъ голосомъ тихо промолвила она, — ежели, сохрани Богъ, васъ опять ранятъ, дайте мнѣ слово, что тогда вернетесь ко мнѣ... Ужъ я-то васъ выхожу...

— Екатерина Григорьевна, родная, да къ кому же мнѣ больше идти?! Конечно, къ вамъ, къ вамъ, даю честное слово и ни къ кому больше...

— Ну, то-то же, — облегченно сказала сестра. — Ну, Господь съ тобою. Дай на прощаніе я тебя перекрещу...

Юрочка снялъ папаху и наклонился.

— Ну, теперь поди, поди, — перекрестивъ юношу и сурово сжавъ брови, сердито и нетерпѣливо говорила сестра, — и да сохранитъ тебя Господь Милосердый...

Сестра рѣзко отвернулась.

Это было въ первый разъ, что она обратилась къ Юрочкѣ на «ты».

У юноши больно защемило сердце.

Нагнувъ голову и опустивъ глаза, онъ сдѣлалъ съ десятокъ шаговъ и оглянулся.

Онъ чувствовалъ, что сестра провожаетъ его взглядомъ.

Дѣйствительно, Екатерина Григорьевна стояла на томъ же мѣстѣ, на которомъ онъ ее оставилъ и, не сводя глазъ, глядѣла ему вслѣдъ.

Ему стало еще больнѣе и чтобы ободрить ее, онъ снялъ папаху и кланяясь, улыбнулся ей.

Она отмахнула ему рукой.

Невеселыя думы обуревали ея старую голову.

Она думала, сколько такихъ юныхъ, прекрасныхъ, искалѣченныхъ прошло черезъ ея руки, сколькихъ она вернула къ жизни, поставила на ноги. И всѣ они до единаго уходили туда, въ царство ужасовъ и смерти, такъ понимали и выполняли они свой тяжкій долгъ и не возвращались больше къ ней, даже не удавалось ей видѣть ихъ. Почти всѣ они поздно ли рано ли являлись жертвой безжалостному, кровавому Молоху.

— Не въ отцовъ пошли... Нѣтъ... не похожи, совсѣмъ не похожи... Изъ другого тѣста... — шептала старая женщина, думая о юношахъ, и сердце ея разрывалось отъ жалости и боли. Она не знала, плакать ли и рыдать объ ихъ загубленныхъ жизняхъ, или гордиться ими, ихъ безпримѣрными подвигами, ихъ непоколебимой стойкостью, ихъ непревосходимымъ, скромнымъ терпѣніемъ и геройской борьбой за право, правду и поруганную родину, когда все, все, даже судьба противъ нихъ.

«Тѣ умѣли только мотать, болтать, критиковать, кричать о «свободахъ», — съ негодова-ніемъ думала она объ отцахъ. — Доболтались, сдали самихъ себя, свои семьи, все свое досто-яніе, всю Россію жидамъ на потокъ, разграбленіе и измывательства, собственныхъ дѣтей, какъ агнцевъ безвинныхъ, бросили на закланіе. Теперь, когда за ихъ грѣхи и преступленія къ расчету стройся, всѣ притаились по угламъ, какъ каменной горой, прикрылись грудями сво-ихъ дѣтей-героевъ».

И она припомнила тѣхъ знакомыхъ ей отцовъ, которые тащились теперь въ обозѣ, въ хвостѣ арміи тогда, какъ ихъ сыновья и даже дочери безсмѣнно бились съ врагомъ въ передовыхъ рядахъ и гибли.

Но вся душа Екатерины Григорьевны возмущалась тѣмъ, что и здѣсь, въ этомъ ужасѣ, уготованномъ руками отцовъ, въ этомъ аду, который, казалось бы, долженъ же чему-нибудь научить, эти господа не унимались, а по-прежнему либеральничали, критиковали, мутили...

— О, поскудники, проклятые суесловы, Іуды и Пилаты собственныхъ дѣтей! — шептала она по адресу старшихъ поколѣній.

Къ этому уходящему теперь мальчику, одинокому, застѣнчивому, нѣжному, съ возвы-шенной, готовой на подвигъ душой, она особенно по-матерински привязалась.