Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Но гдѣ найти спокойствіе и желанный отдыхъ? Куда идти? Кѣмъ и какъ пополнить порѣдѣвшіе ряды? Гдѣ взять вооруженіе, фуражъ, провизію, людей и лошадей?

Всѣ эти вопросы во весь ростъ уже не одними только грозными призраками, а въ неумолимой дѣйствительности вставали передъ командованіемъ и требовали спѣшнаго, безотлагательнаго разрѣшенія.

Ни подходящаго мѣста для отдыха, ни людей, ни матеріальной части нигдѣ не находилось.

Положеніе создавалось безвыходное.

Оставалось только одно: куда-то уходить, гдѣ-то бродить, чего-то ждать, чего-то нащупывать, искать, потому что стоять на какомъ-либо мѣстѣ, значитъ, обречь всю армію на вѣрную и страшную гибель.

Чтобы двигаться, надо быть налегкѣ. А тутъ громадный обозъ съ ранеными, съ больными, съ бѣженцами...

Значитъ, для того, чтобы облегчить движеніе, необходимо обрубить длинный, тяжелый, неповоротливый хвостъ.

Попытки къ этому уже были сдѣланы: въ Елизаветинской станицѣ и въ Гначбау бросили тяжелораненыхъ, пушки, повозки....

Пришлось снова идти тѣмъ же путемъ.

Между тѣмъ, въ Добровольческой арміи уже бродили, Богъ вѣсть кѣмъ принесенные слухи о томъ, что и въ Елизаветинской станицѣ, и въ Гначбау большевики, сперва подвергнувъ брошенныхъ добровольцевъ невыразимымъ издѣвательствамъ и мукамь, въ концѣ концовъ, всѣхъ порубили топорами [10] Впослѣдствіи выяснилось, что изъ всѣхъ брошенныхъ въ Елизаветинской несчастныхъ раненыхъ какимъ-то чудомъ спаслось трое, въ Гначбау убиты всѣ. ...

Въ отдѣленіи, которымъ завѣдывала Екатерина Гриорьевна, происходила драма. У нея насильно отбирали и оставляли въ Дядьковкой человѣкъ шесть ея тяжелоране-ныхъ. Для сестры это былъ непоправимый ударъ въ самое сердце. Семейное положеніе каждаго изъ этихъ несчастныхъ обреченныхъ она знала, не досыпая ночей, не доѣдая куска, за каждымъ изъ нихъ она ходила, за каждаго болѣла сердцемъ, кормила, обмывала, обшивала, лечила, съ ревнивымъ вниманіемъ и радостью слѣдила за каждымъ малѣйшимъ улучшеніемъ въ ихъ здоровье. Они были ея самыми обездоленными, безпомощными, а потому и наиболѣе любимыми дѣтьми. И вотъ теперь у нея отрывали ихъ и оставляли на издѣвательства, муки и смерть... Она ходила, какъ въ воду опущенная. Руки отваливались; пораженныя застарѣлымъ ревматизмомъ ноги давали себя чувствовать; сердце изныло. Она осунулась; кожа на лицѣ еще болѣе пожелтѣла и обвисла; ввалившіеся глаза еще суровѣе глядѣли изъ-за опухнув-шихъ отъ слезъ вѣкъ. Въ числѣ оставляемыхъ былъ и поручикъ Горячевъ. Несмотря на всѣ неудобства, связанныя съ постоянными длинными переходами, несмот-ря на всевозможныя лищенія, на недостатокъ лекарствъ и на нравственныя потрясенія, ране-ный замѣтно крѣпъ и поправлялся. Свѣжій, молодой организмъ преодолѣвалъ все. Екатерина Григорьевна не хотѣла оставлять его. Но Горячевъ уперся. — Не могу я ѣхать съ вами, Катерина Григорьевна, — говорилъ онъ, — разъ начальство отдало такой приказъ. Ему виднѣе. Значитъ, такъ надо. Наше дѣло — только повиноваться и никакихъ гвоздей. Ежели-бы я раньше узналъ о такомъ приказѣ, то остался бы еще въ Елизаветинской. Теперь мы не нужны. Мы — обуза. Нужны были наши силы, наше здоровье. Теперь у насъ все это взято. Мы собой только погубимъ армію. А вы знаете, какія отъ этого могутъ быть послѣдствія? Все погибнетъ, Россія погибнетъ. Слѣдовательно, о себѣ нечего думать... Въ спокойныхъ, размѣренныхъ словахъ раненаго не замѣчалось ни тѣни обиды или озлобленія. — Петръ Григорьевичъ, да неужели вамъ было такъ дурно у меня, что вы сами хотите тутъ остаться? — допрашивала опѣшенная сестра. — Вѣдь, слава Тебѣ, Господи, дай Богъ въ добрый часъ сказать, вы съ каждымъ, днемъ поправляетесь. Развѣ такой вы были, когда попали ко мнѣ? Я боялась, что вы въ тотъ же день Богу душу отдадите... — Катерина Григорьевна, о чемъ толковать? — съ признательностью и печалью, мѣняясь въ лицѣ, задрожавшимъ голосомъ, быстро проговорилъ раненый. — Вотъ какъ хорошо мнѣ было у васъ, какъ у родной матушки за пазухой. Умирать буду и въ послѣдній часъ молитва моя будетъ за мать мою родную и за васъ — мою вторую мать. Да вѣдь для чего-нибудь издается приказъ. Намъ только честно исполнять его надо. Нельзя же, чтобы въ арміи каждый дѣлалъ только то, что ему хочется... Тогда арміи не будетъ... — Петръ Григорьевичъ, вѣдь вы уже настолько поправились, что я покажу васъ въ числѣ легкихъ. Раненый горько улыбнулся и покачалъ головой.

— Зачѣмъ, мать, лукавить? Какой же я легкій, когда самъ ни сидѣть, какъ слѣдуетъ, ни ходить не могу, еле на минутку приподнимаюсь и по цѣлымъ днямъ лежу въ повозкѣ, какъ колода. Я — человѣкъ конченный... — тихо и упрямо заключилъ онъ.