Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Понимая всю пошлость и ложь изображенного, явный авторский перехлест, господин Обнинский в конце этого злопыхательского пассажа стремится, с явным опозданием, быть объективным и пытается изобразить хорошую мину при явно плохой игре, великодушно смягчая впечат ление, мол, не совсем так, «но в этом же роде протекал и бал 19 января 1904 года». То есть при Николае Втором.

Что ж, и тут мы обратимся к противоположному свидетельству того же графа Л. Н. Толстого из его романа «Анна Каренина».

«Бал только что начался, когда Кити с матерью входила в большую уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую светом лестницу. Из зала несся стоящий в них равномерный, как в улье, шорох движения, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом прически, из залы послышались осторожноотчетливые звуки скрипок оркестра, начавшего первый вальс. Штатский старичок, оправлявший свои седые височки у другого зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнулся с ними на лестнице и посторонился, видимо, любуясь незнакомою ему Кити. Безбородый юноша, один из тех светских юношей, которых старый князь Щербацкий называл тютьками, в чрезвычайно открытом жилете, оправлял на ходу белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на кадриль. Первая кадриль была уже отдана Вронскому, она должна была отдать этому юноше вторую. Военный, застегивая перчатку, сторонился у двери и, поглаживая усы, любовался на розовую Кити».

«И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу в левом углу зала… Лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни за перышко, повернул круто свою даму, так что открылись ее тонкие ножки в ажурных чулках, а шлейф разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину. Корсунский поклонился, выпрямил открытую грудь и подал руку, чтобы провести ее до Анны Аркадьевны. Кити раскраснелась, сняла шлейф с колен Кривина и, закруженная немного, оглянулась, отыскивая Анну. Анна стояла, окруженная дамами и мужчинами, разговаривая. Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, но в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как из старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее в черных волосах, своих, без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшихся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчуга».

Это написал человек, который хорошо знал придворный Свет, не закомплексованный несбыточной мечтой попасть в придворные шаркуны. Который никогда не пресмыкался перед троном и августейшими особами, который за вольнодумство был отлучен от церкви. Его никак не обвинишь в желании подольститься к сильным мира сего. Он писал о том, что видел, что знал. С позиции нормального русского человека. И когда надо было изобразить некоторых представителей высшего русского общества в романе «Воскресение», где тесно переплетаются все «прелести» и низость отдельных представителей его, и даже социальных и бюрократических групп, он далек от облыжного очернительства. Нехлюдов — жертва обстоятельств, увлеченности, но не патологического бескультурья, каким обмазано все русское высшее общество у господина Обнинского. Читая «Воскресение», то место, где приводятся омерзительные картины — воспоминания поверенных присяжных на суде Кати Масловой, в душе не возникает заданность автора очернить всю жизнь русского общества, хотя в них есть явный гротеск. Некая нарочитость, заостренность.

В конце книги В. Обнинского помещена обширная статья доктора исторических наук С. С. Волка. Называется она «Несколько штрихов к незаконченному портрету». Название говорит само за себя: Обнинский наплел недостаточно, надо приплести еще. Портрет государя неполный помоев, которые выхлестнул Обнинский на высшее русское общество, маловато. Надо добавить. Поверженный враг не добит. Надо добить. Лежачего. И Волк выполняет это с волчьей злобой и дьявольским наслаждением садиста. Он находит книгу Обнинского «серьезным, очень редким трудом, рассматриваемым, правда, иногда как апокрифический (подложный, ненастоящий. — В. Р.), но… Очевидно, весьма и весьма необходимым в борьбе с монархистами, оставшимися после свержения монарха». Волк, кстати, тоже обращает внимание читателя на слова в предисловии Обнинского: «В нашем распоряжении достаточное количество проверенных данных, чтобы мы могли быть увлечены на путь памфлетов, вынужденных довольствоваться рассказами досужих придворных сплетников». Кро ме этой ссылки на Обнинского, «авторство которого не подтверждено или маловероятно», как пишет этот самый Волк, более убедительных доказательств всего того, что написано в книге, он привести не смог. Почему? Вероятнее всего потому, что не располагал ими. Автор статьи тужится изо всех сил, стараясь хоть как‑нибудь дорисовать «незаконченный портрет», о чем он заявил в заглавии статьи, но кроме перепевания положений, приведенных в книге, ничего не может добавить. Правда, он не скупится на всяческие восхваления автора книги, подчеркивает необычность и важность его труда. Но спрашивается, как можно это делать, если он, Волк, да и многие другие по его же свидетельству, сомневаются в авторстве Обнинского? Примечательно то, что к концу своей статьи этот самый Волк забывает, что писал вначале, и уже не сомневается в авторстве В. Обнинского и всю силу своего убеждения направляет на то, чтобы вознести его: «Пожалуй, первым в русской печати Обнинский дал не парадный и не карикатурно — шаржированный портрет Николая И. Жаль, что портрет, скорее, этюд этот вынужденно остался незаконченным».