Алексей Павлов - Казак Дикун

Ксения на минуту задумалась, что‑то перебирая в памяти, а затем с чисто женским чутьем сделала предположение:

— Охочие до всяких диковинок дочь и невестка хорунжего Ивана Тарановского. У их семьи с десяток лошадей пасется в табуне. Да уж больно прижимист хорунжий.

Недаром за ним тянется его же присказка: охолонь, а я согреюсь.

Пришедший с работы Кондрат, поздоровавшись с Дикуном, охотно вступил в разговор:

— Давай, Ксеня, займись обработкой женской половины Тарановских, а я примусь за хорунжего. Авось соблазним.

И, обращаясь к Федору, подытожил:

— А ты принеси браслет и серьги, посмотрим, каковы их достоинства.

В тот же день юноша показал их Кодашам и даже отдал. «Доверяю вам самим довести до конца обмен, если он получится», — заявил он.

Кондрат и Ксения, внимательно рассмотрев украшения, пришли к выводу, что их стоимость подороже, чем цена даже самой лучшей лошади. И это вселило в них уверенность в успехе переговоров с Тарановскими. Спустя пару дней Кодаш сам зашел к Федору и, не скрывая своего приподнятого настроения, сообщил:

— Уломал я Тарановского. Но кочевряжился он только для вида: сразу определил, что сделка выгодная для него и его семьи. Пойдем завтра к нему выбирать коня.

Так Федор из безлошадного казака превратился в обладателя гнедой резвой кобылки — четырехлетки с белой челкой на лбу, уже объезженной, но пока еще не знавшей хомута и тягловых орудий земледелия и извоза.

Благодаря стараниям Кодаша, получил он в придачу от хорунжего подержанное, но еще крепкое седло и уздечку. Оставалось распорядиться остальным мало чего стоящим имуществом, а затем немешкотно подаваться в Слобод- зею, где уже сколачивалось два пеших и два конных полка, гуртовалось несколько семейных обозов. О своей хатке — времянке Федор нисколько не сожалел: она от ветра могла в любой момент упасть наземь. И всякое хламье не собирался тащить в дальнюю дорогу. Тем более своей‑то подводой он не располагал. Иное дело его земляки: у большинства из них насчитывалось не менее пары волов и пары лошадей с упряжками.

Дикун перебрал свое достояние, ветошь безжалостно спалил на огне, а кое‑что пригодное в быту увязал в мешковину, вытканную когда‑то его матерью. Сюда он плотным бруском спрессовал свою одежду, отдельно разместил инструмент — топор, пилу, молоток, зубило, рубанок,

обмотав поклажу прочной веревкой. «А куда все это я приткну и кто станет заниматься доглядом? — не давала покоя возникшая закавыка. — Сам‑то я с полком буду двигаться».

Надумал было снова обратиться за помощью к Кода- шам, но отверг этот вариант. Посчитал неудобным дважды обременять своими просьбами. К тому же подводу они могли снарядить только одну, а значит, и взять с собой далеко не все даже свое имущество. Как же быть? Пошел договариваться с другим соседом — Калеником Заяренко. У того вроде намечалось снаряжение двух подвод — конской и воловьей, глядишь, хозяин и хозяйка войдут в его положение и разрешат разместить его скромную поклажу.

У Заяренко молодой казак нашел понимание и согласие на транспортировку его невеликого груза.

— Возьмем и присмотрим в дороге, — пообещал Кале- ник.

Он уже знал, что Дикун обзавелся конем и таким образом выполнил условие, поставленное ему атаманом. Посоветовал:

— Поскорее подавайся в Слободзею, оттуда начнется отправка второй партии. И мы скоро там будем.

Атаман Чепега должен был вести с собой основной костяк служивого войска, частично — семейных казаков. В дорогу он брал атрибуты атаманской власти, канцелярию, в лице Головатого оставлял доверенное лицо для связей с херсонским генерал — губернаторством и дальнейшего снаряжения в поход других партий переселенцев и перегона скота.

Дикун приехал в Слободзею на своей кобылке Розке в конце августа, когда там уже царила оживленная предотъездная суета. У дворов кучковались переселенческие обозы, в войсковое правительство то и дело сновали казаки- посыльные и офицеры — порученцы, улицы местечка оглашались голосами людей, ржанием лошадей, мыком волов и коров, блеянием овец. В этом содоме и гоморре, казалось, невозмутимым оставался лишь атаман Захарий Чепега.

Выходя изредка на низенькое крылечко кошевой канцелярии, отличавшейся от всех других слободзейских строений разве что более свежей соломенной кровлей, он по- сократовски хмурил свой лоб и произносил:

— Великое переселение народов. Ни дать ни взять.

И хотя умело скрывал свои треволнения старый воин, нет — нет, да и срывался он на запальчивый тон и окрик, когда что‑либо не ладилось.