Петр Петров - Белые и черные

В присланных допросных пунктах велено допросить Дивиера по смыслу взведённых на него обвинений, в неприличных поступках в приёмной её величества, утром 16 апреля.

В записке светлейшего князя поручалось канцлеру ответы Дивиера завтра утром «довести до сведения её величества».

Канцлер, прочитав записку и допросные пункты, погрузился в глубочайшее раздумье. Самое поручение было крайне щекотливо. Ему — допрашивать людей, планы которых при его соучастии и обсуждались! Злая насмешка. Да ещё докладывать ответы Дивиера? Ну кто порукою, что императрица в болезненном состоянии своём будет слушать его? Ясно, репортовать придётся тому же Меньшикову, против которого всё и было направлено.

В тяжёлом раздумье застал тестя Павел Иванович Ягужинский.

— Что вы так приуныли? Новое есть что-нибудь? — спросил он.

— Прочти и посоветуй: как быть?

Пробежав допросные пункты, указ и записку светлейшего, зять сказал:

— Ну, что же, будем действовать, ведь тут приписано внизу: «Контору извольте учредить в крепости»… секретаря можете взять по усмотрению… Возьмите меня… я и отрепортую завтра, за нездоровьем вашим!

Робкий тесть очень был рад такому предложению.

Дело сладилось в несколько минут, и через час уже председатель и секретарь вытребовали обвинённого для допроса.

Дивиер, прочитав допросные пункты, дал на каждый основательные ответы, дельности которых даже позавидовал канцлер, поздравив его с полным оправданием.

Горько улыбнулся генерал-полицеймейстер и, махнув рукою, произнёс:

— Я уже осуждён давно… Этого и читать никто не будет…

Канцлер, однако, выразил уверенность в оправдании обвиняемого. Расстались дружески, пожав руки.

— Он знает сам, что погиб! — подтвердил хладнокровно Ягужинский, идя к одноколке, в которой они приехали. Затем оба молчали во всю дорогу, и, только довезя тестя, Ягужинский, принимая от него бумаги, приготовленные во время допроса секретарём генерал-прокурором и подписанные обоими, нежно прощаясь, уверил тестя, что из дворца прямо кнему явится с докладом о результате поручения.

В эту ночь государыне с чего-то сделалось дурно, и утром она не могла не только слушать доклад, но не имела и мгновения покоя или облегчения от жгучей боли во внутренностях. Она издавала даже стоны, к утру всё более учащённые и громкие.

Всю ночь все были на ногах, и светлейший с супругою не отходили от постели.

Стоны ещё продолжались, когда в передней появился Ягужинский.

Балакирев вызвал светлейшего, и, узнав причину прихода не особенно верного дельца, князь только взял от него бумаги, сказав, что о докладе думать нечего. Генерал-прокурор не настаивал, сам справившись почтительно, когда угодно будет приказать составить приговор.

— И тебе будто не жаль бывших друзей? — язвительно сострил неумолимый светлейший.

— Преступники — не друзья мне и никогда не бывают друзьями судье… — закончил он с странною улыбкою.

— За эту твою покладность на всё… я только и милую тебя! — сурово ответил Меньшиков, расправляя морщины на лбу. Подавая затем руку, князь прибавил: — Помни же, Павел, заслужи прежнюю вину усердием!

Взгляд покорности и преданности лучше всяких слов подтвердил готовность из кожи лезть в угоду возвращавшему милость покровителю.

Её величеству делалось с каждым днём хуже. Если наступали периоды облегчения, то за ними следовал больший упадок сил, уже не дававший возможности поднять голову с подушки. Из дочерей её величества с нею постоянно оставалась младшая. День 16 апреля как бы отстранил цесаревну Анну Петровну от участия в семейном деле. Сильно упали духом и голштинцы. Канцлер тоже нигде не показывался. Вместо него являлся с докладами по иностранной коллегии барон Андрей Иванович Остерман, за подписью которого, а также светлейшего князя рассылались на дом для подписания членами Верховного тайного совета протоколы несобиравшегося совета. Никто, впрочем, не возражал против несвоевременности или незаконности состоявшихся якобы общих решений. Точно так же шли и высочайшие указы, к которым прикладывала руку цесаревна Елизавета Петровна. Ночью на 5 мая, когда Блументрост вышел в приёмную, дав лекарство августейшей больной, его отвёл в сторону светлейший и таинственно спросил:

— Когда?

— До шестого не протянет.

— И это верно?

— Могу поручиться…

— Дай облегчительного утром на часок на другой…

Врач промолчал, но почтительно поклонился.