Александр Бруссуев - Не от мира сего 2

I worry 'bout the world that we live in

I'm worried by all the confusion

I wonder 'bout the lies I've been reading

I wonder where this madness is leading

Is this a road going nowhere?

Is someone leading us somewhere?

I can't believe we're here for no reason

There must be something we can believe in

Blinded by science, I'm on the run

I'm not an appliance, don't turn me on

What's in the future, has it just begun

Blinded by science, I'm on the run

— Blinded by science — Foreigner.

Меня беспокоит мир, в котором мы живем

Меня беспокоит вся эта неразбериха

Я удивляюсь всей лжи, которую прочитал

Мне интересно, куда ведет это безумие

Это дорога, ведущая в никуда?

Или кто-то куда-то нас ведет?

Я не могу поверить, что мы здесь просто так

Должно быть что-то, во что мы можем верить

Ослепленный наукой, я в бегах

Я не машина, не надо меня включать

Что в будущем, которое только началось?

Ослепленный наукой, я в бегах

— Перевод —

Не стоит прогибаться под изменчивый мир,

Однажды он прогнется под нас.

— Машина времени и Андрей Макаревич —

Если же и закрыто благовествование наше, то закрыто для

погибающих,

для неверующих, у которых Бог века сего ослепил умы,

чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе

Христа, Который есть образ Бога невидимого.

— Книга 2 к коринфянам гл. 4 — Библия (выделено мной, Бруссуев А. М.).

Не может быть так, чтоб человек, появившийся на этом свете, отмерил свой век, положенный ему, а потом взял — и сгинул бесследно. Жил себе припеваючи, или не очень припеваючи — бац, и помер, только его и видели. Оставшиеся в живых погоревали, поделили нажитое имущество, да и забыли потихоньку. Был человек — и нету его. Могилка травой поросла, приехал бульдозер разровнял место, и поставили на месте кладбища супермаркет.

Ходят люди будущего, трескают резиновые гамбургеры, покупают товары, сделанные обезьянами, и верят в свое бессмертие. Как можно думать о смерти, если о ней думать не хочется? Думать хочется о своем величии, важности в обществе, о покупке новых трусов, в конце концов.

Но все не так. Все, безусловно, иначе — чуть сложнее. На самую малость сложнее, чем в примитиве. Это значит — все просто. Только надо позволить себе понять эту простоту.

Человек не исчезает бесследно, потому что след этот — он сам. Живет он не для какого-то дяди, брызгающего слюной перед толпами. Или тети, трясущей своей прической. Живет он для себя. Каждому, конечно, воздастся по Вере его. И каждому уготована оценка его жизни. Кем? Во всяком случае, не соседями по улице, у которых глаза доберманов, и которые за деньги напяливают на себя черную хламиду и смотрят всякий раз мимо.

Не избежать истинного Суда никому (а особенно политикам и издателям: почему именно им — да просто так). И о неминуемости его всем людям говорит Совесть, которая есть у каждого. Обнаруживает она себя каждый раз, когда человек отходит ото сна, просыпается, так сказать, только принудительное большинство легко глушит в себе этот тревожный голос. Тем быстрее глушит, чем больше смотрит телевизор и слушает радио. Человеку проще жить стадом и умирать также — за компанию.

Но совесть-то есть у каждого! И она нам дана всего лишь для того, чтобы знали — за все придется ответить. Не коллективно, не общественно, не стадно. И уж точно — не телесно.

"Все живое — от живого", — додумался Франческо Редди. Из какого бы крохотного атома не развивался камень, обрастал частицами и, в конце концов, превратился в гору, он остается мертвым. Даже в виде Джомолунгмы.

С человеком немного не так. Точнее, совсем не так. Можно тело превратить в неживую материю, но жизнь, как бы ее ни называли забубенные деятели науки и техники, все равно не исчезнет. Наверно, поэтому отважные люди жертвуют собой во имя других людей. Даже не задумываясь об инстинкте самосохранения. А, вообще-то, подсознательно зная, что душу убить нельзя. Ее можно только исковеркать.

И поэтому некие личности, черные по своей сути, приходят в пещеры Киевско-Печорской лавры и выворачивают персты у нетленного тела Ильи Муромца, выгибая к двоеперстию третий его палец. Чтоб было, как надо. Кому? Да пес его знает. Трясут клобуками, забрасывают за спину тяжелые кресты, чтоб не мешали, скалят зубы и роняют с бровей капельки пота. И получается — кукиш. Хоть тресни, но противной кержакам "щепотки табака" не выходит. Лежит Илья и показывает фигу.

Разве можно так? С дулей-то, да нетленной? Щелк, ножницами для работы по металлу — и пальцы, столь неподатливые воздействию извне, падают в целлофановый пакет из-под слоеных полосок с медом. Так-то правильнее, так-то ближе к Истине, такая вот рождается историческая справедливость. Зачем быть "не от мира сего"?