Лью Уоллес - Бен-Гур

— Этот Мессала! — сказала она. — Что он сказал такого, что так встревожило тебя?

— Он очень изменился.

— Ты хочешь сказать, он вернулся римлянином?

— Да.

— Римлянин! — продолжала она, как будто про себя. — Для всего мира это слово значит «хозяин». Сколько его не было?

— Пять лет.

Она подняла голову и стала смотреть вверх, в ночное небо.

Сын заговорил первым.

— То, что говорил Мессала, было неприятно само по себе, но если учесть его манеру, кое-что из сказанного становилось просто невыносимым.

— Думаю, я понимаю тебя. Рим, его поэты, ораторы, сенаторы, придворные помешались на том, что они называют сатирой.

— Наверное, все великие народы тщеславны, — продолжал он, едва ли заметив, что был перебит, — но гордыня этих людей не похожа ни на что; в последнее время она выросла настолько, что щадит только богов.

— Богов? — быстро сказала мать. — А сколько римлян принимало божественные почести?

— Что ж, Мессала никогда не был свободен от этого недостатка. Я видел, как он еще ребенком издевался над чужестранцами, до почтительности с которыми снисходил даже Ирод, однако раньше он щадил Иудею. В сегодняшнем разговоре он впервые смеялся над нашими обычаями и Богом. В конце концов я расстался с ним, но теперь хочу знать, есть ли какие-то основания для римского самомнения. Почему — пусть даже в присутствии цезаря — я должен дрожать, как раб? А главное, скажи мне, почему, если такова моя склонность и таков выбор, я не могу искать славы в любой области? Почему я не могу взять меч и утолить свою страсть к войне? А есл и стану поэтом, почему не все темы открыты для меня? Я могу работать с металлами, пасти стада, быть купцом, но почему не художником, как грек? Скажи мне, мама, — и в этом основа моего беспокойства — почему сын Израиля не может делать все, что открыто римлянину?

Мать села и голосом быстрым и высоким, как у сына, ответила:

— Я понимаю, понимаю. Живя здесь, Мессала в детстве был почти евреем. Останься в Иерусалиме, он мог бы даже принять нашу веру — так сильно влияет окружение; однако годы в Риме сделали свое дело. Меня не удивляет перемена, но, — голос ее упал, — он мог пощадить хотя бы тебя. Только жестокая натура способна еще в юности забывать о своих первых привязанностях.

Ее рука легко опустилась на лоб Иуды, и пальцы нежно теребили волосы, но глаза были направлены высоко к звездам. Ее самолюбие заговорило вслед за его, и не эхом, а в унисон. Она хотела ответить, но ни за что на свете не простила бы себе ошибки. Если согласиться с превосходством римлян, это может ослабить его волю к жизни. Она колебалась, неуверенная в собственных силах.

— Твои вопросы, Иуда, нужно обсуждать не с женщинами. Позволь мне отложить ответ до завтра, когда мудрый Симон…

— Не отсылай меня к ректору, — перебил он.

— Я приглашу его к нам.

— Нет. Мне нужна не только информация, которой у него больше. Ты, мама, можешь дать мне куда большее: решимость, а это — душа души человека.

Она обвела небо быстрым взглядом, стараясь охватить весь смысл его вопросов.

— Требуя справедливости для себя, мудрый не отказывает в ней другим. Умалять достоинства побежденного врага значит принижать собственную победу; если же враг оказался настолько силен, что устоял перед нами и даже победил, — она поколебалась, — самоуважение требует от нас иных тому объяснений, нежели его недостатки.

И говоря скорее с собой, чем с ним, она начала:

— Слушай, сын мой. Мессала происходит из высокого рода, его семья была знаменита на протяжении многих поколений. В дни республиканского Рима они прославились на гражданском и военном поприщах. Я не помню ни одного консула, носящего это имя, — они были сенаторами, и их патронажа всегда искали, потому что они всегда были богаты. Но если сегодня твой друг хвастал происхождением, ты можешь посрамить его, обратясь к своему. Основание Рима была их началом, и лучшие из римлян не смогут проследить свой происхождение дальше — некоторые пробуют, но подтверждением их притязаний могут служить только легенды. Что же мы можем сказать о себе?

Новая мысль смягчила ее голос.

— Твой отец, Иуда, упокоился со своими отцами, однако я помню, будто это было нынче вечером, как мы с ним и многими друзьями шли в Храм, чтобы представить тебя Господу. Мы принесли в жертву голубок, и я назвала священнику твое имя, которое он записал в моем присутствии: «Иуда, сын Ифамара из дома Гуров». Это имя занесли в книгу.

Не могу сказать, когда начался обычай таких записей. Мы знаем, что он существовал еще до бегства из Египта. Я слышала, как Гилель говорил, что записи начал Авраам, открыв их своим именем и именами своих сыновей, когда Господь обещал отделить его и их от других рас, сделать их высшими и благороднейшими, избраннейшими на земле. Потом мудрые, предвидя необходимость справедливого раздела земли обетованной, дабы знать, кому надлежит получить свою долю, начали Книгу Поколений. Но не только для этого. Обещанное через патриарха благословение для всей земли направлено в далекое будущее. Лишь одно имя было названо в связи с благословением — благодетель может быть смиреннейшим из избранного рода, ибо Господь Бог наш не знает различения в знатности и богатстве. А потому, чтобы подтвердить право принесшего его для поколения, которое будет свидетелем, нужно было содержать записи в абсолютной точности. Выполнено ли это?