Лью Уоллес - Бен-Гур

Одиноко вознесшийся на фоне неба крест был встречен взрывом радости, и все, кто видел и мог разобрать надпись на доске, торопились прочитать ее. Затем она передавалась дальше, и вскоре все сборище повторяло со смехом:

— Царь Иудейский! Радуйся, Царь Иудейский!

Понтиф, лучше понимавший значение надписи, протестовал, но напрасно, и титулованный Царь меркнущими глазами видел под собой город предков — город, так жестоко отвергший его.

Солнце быстро приближалось к зениту, горы подставляли ему свои коричневые бока, а более отдаленные оделись в пурпур. В городе храмы, дворцы, башни приподнялись в своем великолепии, будто знали, с какой гордостью оглядывается на них множество людей. Вдруг какая-то муть стала наполнять небо и покрывать землю. Сначала едва заметно поблекли краски дня, ставшего вдруг ранним вечером. Но сумерки сгущались и скоро привлекли внимание, после чего крики и смех стихли, а люди, сомневаясь в своих чувствах, в удивлении переглядывались. Потом они смотрели на солнце, потом на горы, отодвигавшиеся все дальше, на небо, на погружавшиеся в тень окрестности, на холм, где разворачивалась трагедия, а после всего этого они снова смотрели друг на друга и молчали.

— Это просто туча, — успокаивающе сказал Симонид встревоженной Эсфири. — Сейчас снова станет светло.

Бен-Гур думал иначе.

— Это не туча, — сказал он. — Духи, живущие в воздухе — пророки и святые — пытаются спасти себя и природу. Говорю тебе, Симонид, истинно, как Бог жив, тот, кто висит там, — Сын Божий.

И оставив Симонида, не слыхавшего от него прежде такой речи, пошел туда, где стоял на коленях Балтазар.

— О мудрый египтянин! — сказал он, положив руку на плечо старца. — Ты один был прав — Назорей воистину Сын Божий.

Балтазар притянул его вниз и слабо ответил:

— Я видел его младенцем в яслях, что были первой его колыбелью, не удивительно, что я познал его прежде тебя, но почему я должен был дожить до этого дня! Почему не умер, как мои братья? Счастливец Мельхиор! Счастливец, счастливец Гаспар!

— Утешься! — сказал Бен-Гур. — Несомненно, они тоже здесь.

Муть превратилась во мглу, а из нее — в настоящую тьму, не остановившую, однако, черствые души стоявших на холме. Один за другим поставлены были кресты с разбойниками. Оцепление убрали, и волна людей хлынула на холм. Каждый из подходивших успевал бросить лишь взгляд, и его тут же отталкивал следующий, которого также немедленно отталкивали, и поток смеха, скабрезностей и брани лился на Назорея неиссякаемо.

— Ха-ха! Если ты Царь Иудейский, спаси себя самого, — кричал солдат.

— Да, — подхватывал священник, — если он сейчас сойдет к нам, мы поверим в него.

Другие качали головами и говорили глубокомысленно:

— Он собирался разрушить Храм и построить его за три дня, но не может спасти себя самого.

Третьи твердили:

— Он называл себя Сыном Божьим, посмотрим, примет ли его Бог.

Но никто не сказал, за что ненавидит его. Назорей никому не принес вреда, но многие не видели его до сего часа, и все же — странно — они обрушивали на него проклятия и сочувствовали разбойникам.

Сверхестественная ночь, павшая с небес, пугала Эсфирь, как начинала пугать тысячи других, более храбрых и сильных.

— Уйдем домой, — молила она, дважды, трижды повторяя: — Это гнев Божий, отец. Кто знает, какие еще ужасы ждут нас? Я боюсь.

Симонид был непреклонен. Говорил он мало, но явно пребывал в сильном возбуждении. Когда, к концу первого часа, неистовство толпы на холме спало, по его просьбе подошли ближе к крестам. Бен-Гур подал руку Балтазару, и все же египтянин поднимался с большим трудом. С новой позиции Назорей был виден плохо — только темная обвисшая фигура. Однако теперь они слышали его — вздохи, свидетельствовавшие о большей выносливости либо близости конца, нежели чем у страдавших рядом, ибо те заполняли каждую паузу в шуме толпы стонами и мольбами.

Второй час прошел подобно первому. Для Назорея это были часы оскорблений, насмешек и медленного умирания. За все время он заговорил лишь однажды. Несколько женщин подошли и опустились на колени у его креста. Среди них он узнал свою мать и любимого ученика.

— Жено! — сказал он, — се, сын твой, — и ученику: — се, Матерь твоя!

Начался третий час, и люди все толпились вокруг горы, к которой влекло их странное чувство, что пробудила ночь среди дня. Они стали тише, чем прежде, но временами в темноте слышны были голоса людей, окликающих людей, и шум толп, окликающих толпы. Примечательно также, что теперь, подходя к Назорею, они молча приближались к кресту, молча смотрели и так же удалялись. Перемена коснулась даже стражников, которые недавно бросали жребий об одеждах распятого, они стояли чуть в стороне со своим командиром, более внимательные к тому, мимо которого проходили враждебные толпы.