Лью Уоллес - Бен-Гур

Все глаза смотрели на Назорея. Сострадание ли было тому причиной или что иное, но Бен-Гур сознавал, что в чувствах его происходит перемена. Представление о чем-то лучшем, чем лучшее в этой жизни — чем-то настолько дивном, что оно позволяет хрупкому человеку перенести агонию тела и духа, позволяет приветствовать саму смерть, — быть может, иная жизнь, чище этой, — быть может, жизнь духа, за которую так крепко держался Балтазар, представление это начало все яснее формироваться в его сознании, неся с собой знание, что миссией Назорея было провести любящих его через грань, за которой ждет его царство. И тогда, будто родившись в воздухе, донеслись до него когда-то слышанные и уже почти забытые слова Назорея:

Я ЕСМЬ ВОСКРЕСЕНИЕ И ЖИЗНЬ.

И слова эти повторялись снова и снова, и приобрели форму, и осветились, и наполнились новым значением. И как люди повторяют вопрос, чтобы затвердить его значение, так спрашивал он, не отводя глаз от слабеющей под венцом фигуры на холме: кто Спасение? и кто Жизнь?

— Я, — казалось, отвечала фигура и отвечала ему, ибо в это мгновение он ощутил неведомый доселе покой, покой, положивший конец сомнениям и загадкам — и начало веры и любви, и ясного понимания.

Из этого полузабытья Бен-Гура вывел стук молотков. Тогда он заметил на вершине холма то, что ускользнуло от внимания прежде: несколько солдат и работников готовили кресты. Ямы для столбов были уже выкопаны, и теперь прилаживались на свои места поперечные брусья.

— Прикажи людям поторопиться, — сказал первосвященник центуриону. — Этот, — он указал на Назорея, — должен умереть и быть похоронен до захода солнца, чтобы не осквернить землю. Таков Закон.

Какой-то великодушный солдат подошел к Назорею и предложил ему попить, но тот отказался. Тогда подошел другой, снял у него с шеи доску с надписью и прибил ее к кресту — приготовления были закончены.

— Кресты готовы, — сказал центурион понтифу, в ответ махнувшему рукой со словами:

— Богохульника — первым. Сын Божий сумел бы спасти себя. Посмотрим.

Народ, видевший приготовления во всех их стадиях и до этого времени обрушивавший на холм нескончаемые крики нетерпения, примолк, и вскоре наступила полная тишина. Наступила самая жестокая — по крайней мере для воображения — часть экзекуции — осужденных должны были прибить к крестам. Когда солдаты наложили руки на Назорея, дрожь прошла по огромному скопищу людей, и самых грубых пронзил ужас. Потом были такие, что говорили, будто воздух вдруг похолодел, заставив их вздрогнуть.

— Как тихо все! — сказала Эсфирь, обнимая отца.

И вспомнив муки, которые перенес сам, старик спрятал ее лицо у себя на груди и сидел, дрожа.

— Не смотри, Эсфирь, не смотри! — говорил он. — Быть может все, кто увидит это, будут прокляты с сего часа.

Балтазар опустился на колени.

— Сын Гура, — сказал Симонид с возрастающим волнением, — если Иегова не прострет сейчас свою руку, Израиль погиб… и мы погибли.

Бен-Гур отвечал спокойно:

— Я был в забытьи, Симонид, и слышал, почему это должно произойти, и почему не будет остановлено. Такова воля Назорея — Божья воля. Последуем же примеру египтянина — помолимся.

Когда он снова посмотрел на холм, в ужасной тишине до него донеслось:

«Я ЕСМЬ ВОСКРЕСЕНИЕ И ЖИЗНЬ».

Он почтительно склонился, будто перед говорящим.

Тем временем работа на вершине продолжалась. Стражники сорвали с Назорея одежду, и он стоял обнаженный перед миллионами. Рубцы от полученных рано утром ударов бича еще кровоточили у него на спине, однако он был безжалостно брошен на крест. Сначала прибили ладони — гвозди были острые и в несколько ударов пронзили нежные ладони, затем подняли его колени, чтобы ступни легли на столб, сложили ступни и пробили их одним гвоздем. Глухой звук ударов разносился далеко, те же, кто не слышал его, все-таки видели, как поднимается и опускается молоток и содрогнулись. Но не было ни стона, ни крика, ни мольбы от страдальца — ничего, над чем бы посмеялся враг, ничего, что усилило бы скорбь любящего.

— В какую сторону повернуть его лицом? — спросил солдат.

— К Храму, — ответил понтиф. — Пусть, умирая, видит, что святой дом пережил его.

Работники взялись за крест и поднесли его к яме. По команде, они сбросили туда столб — тело Назорея тяжело обвисло на кровоточащих руках. И по-прежнему ни звука боли — лишь возглас, высший из всего, записанного за ним:

— Отче! прости им, ибо не ведают, что творят.