Лью Уоллес - Бен-Гур

Назорей шел медленно, опустив голову, со связанными за спиной руками, волосы падали ему на лицо, он сутулился более обычного, казалось, он не замечал происходящего вокруг. Чуть впереди шли первосвященники и старейшины, разговаривающие и временами оглядывающиеся. Близ моста Бен-Гур взял у раба веревку и занял его место.

— Учитель, учитель! — торопливо говорил он в ухо Назорею. — Ты слышишь, учитель? Слово — одно слово. Скажи…

Раб начал требовать веревку обратно.

— Скажи, — продолжал Бен-Гур, — по своей ли воле идешь?

Бен-Гура уже окружили и кричали: «Кто ты, человек?»

— Учитель, — спешил Бен-Гур, и голос его сделался настойчив, — я твой друг, я люблю тебя. Скажи, молю, если я предложу спасение, примешь ли ты?

Назорей не поднял глаз и не подал никакого знака, но есть что-то, что непременно сообщает о наших страданиях даже незнакомым людям, стоит им взглянуть на нас. И это неведомое, казалось, говорило: «Оставь его. Он покинут друзьями, мир отверг его, горьким было его прощание с людьми, он идет, не ведая куда и не думая об этом. Оставь его».

И Бен-Гур вынужден был поступить так. Дюжина рук схватила его, и со всех сторон кричали: «Он один из тех.

Хватайте его, дубинками его — убить его!»

Вспышка гнева и отчаяния умножила немалые силы Бен-Гура: он рванулся, растолкал нападавших и бросился сквозь их кольцо. Руки, цеплявшиеся за него, сорвали одежду, так что на дорогу он выбежал обнаженным, через секунду его дружески скрыла темнота ущелья.

Забрав платок и одежду с садовой ограды, Бен-Гур пошел к городским воротам, потом в караван-сарай, а оттуда добрый конь отнес его к шатрам у Царских гробниц, где ждала семья.

На скаку он обещал себе увидеть Назорея утром, обещал, не зная, что брошенного друзьями уже отвели в дом Анны на ночной допрос.

До ложа юноша добрался с таким колотящимся сердцем, что заснуть не мог долго. Теперь уже ясно, что возобновленное Иудейское царство осталось тем, чем было, — мечтой. Нелегко видеть, как наши воздушные замки рушатся один за другим, и за эхом одного падения тут же раздается звук следующего, но когда они исчезают все сразу, как корабли в бурю или дома в землетрясении… — дух, способный спокойно перенести это сделан из материала, более крепкого, чем обычный, дух Бен-Гура не принадлежал к таким. В открывшихся картинах будущего он начал различать тихую и прекрасную жизнь, где вместо царского дворца — дом, а хозяйка в доме — Эсфирь. Снова и снова, пока проходили свинцовой поступью ночные часы, он видел виллу в Мизене, бродил с маленькой соотечественницей по ее садам, отдыхал в атриуме, над головой их простиралось неаполитанское небо, а под ногами лежали благодатнейшая из земель и самая синяя из бухт.

Проще говоря, он вступал в кризис, который разрешает день завтрашний и Назорей.

На следующее утро, около двух часов дня, два всадника примчались к шатру Бен-Гура и, спешившись, спросили его. Он еще не встал, но приказал впустить их.

— Мир вам, братья, — сказал он, ибо это были галилеяне и его доверенные офицеры. — Садитесь.

— Нет, — резко ответил старший, — сесть и успокоиться — значит позволить Назорею погибнуть. Вставай, сын Иуды, и езжай с нами. Приговор вынесен. Столб для креста уже на Голгофе.

— Крест! — только и мог сказать Бен-Гур.

— Они схватили его ночью и допрашивали, — продолжал офицер. — На рассвете отвели к Пилату. Дважды римлянин называл его невиновным, дважды отказывался предать смерти. Наконец, он умыл руки и сказал: «Смотрите вы», — и они отвечали…

— Кто?

— Они — первосвященники и народ: «Кровь его на нас и на детях наших».

— Святой праотец Авраам! — воскликнул Бен-Гур. — Римлянин добрее к израильтянину, чем род его! И если… о, если он сын Божий, что отмоет кровь его с детей их? Это не должно случиться — пора в бой!

Лицо его просияло решимостью, и он хлопнул в ладоши.

— Лошадей — быстро! — приказал он вошедшему арабу. — Скажи Амре прислать мне чистую одежду и принеси меч. Время умереть за Израиль, друзья. Подождите меня снаружи.

Он съел корку, выпил вина и скоро был на дороге.

— Куда? — спросил галилеянин.

— Собирать легионы.

— Увы! — был ответ.

— Почему увы?

— Господин, — со стыдом сказал офицер, — господин, я и мой друг — все, кто остался верен тебе. Остальные пошли за первосвященниками.

— Зачем? — Бен-Гур натянул поводья.

— Убить его.

— Не Назорея!

— Ты сказал.

Бен-Гур медленно переводил взгляд с одного на другого. В ушах его снова звучал вопрос прошлой ночи: «Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» Сам он вложил в уши Назорея вопрос: «Если я предложу тебе спасение, примешь ли ты?» — и теперь говорил себе: «Эту смерть не отвратить. Он шел к ней, с самого начала своей миссии, зная на что идет, так решила воля, высшая, чем его. Чья, если не Господня? Если он принял, если идет сам, что может сделать другой?» Не менее ясно понимал Бен-Гур, что план, построенный на верности галилеян рухнул. Но как странно, что это произошло именно сегодня! Ужас объял его. Не были ли его планы, труды, истраченные сокровища святотатственным состязанием с Богом. Когда, подбирая поводья, он говорил: «Едем, братья», — все впереди было неясно. Способность к быстрым решениям, без которой нет героя, онемела в нем.