Алексей Бакулин - Недотёпы

— Красно говоришь, брате! — засомневались мужики, — Да как бы оно другим боком не вылезло! Вот поселимся мы тут, в селе Собачьем, а на нас кто-то набежит… такие же как мы люди… или ещё кто… Вот барина бы нам! С барином-то всё ловчее: мы, стало быть, не просто шатуны, а барские мужички, — с нас и спрос иной…

— И это дело не застоится! Барин, он — вот он!

И Агафон толстым своим пальцем ткнул туда, где сидел на корточках возле полатей Сильвестр Афанасьевич Рукавицын, сидел, и смотрел неотрывно на спящую Анну Несторовну Красногорскую. Ему почему-то казалось, что болезнь нюрина миновала, что ударив полковника по голове, Нюра из собственной головы вышибла дурь, что теперь она вновь посмотрит на мир глазами светлыми и здоровыми. В этом Сильвестр нисколько не сомневался вот только боялся он одного: что проснувшись, Нюра его не узнает, и вся её болтовня о любви, о венчании, и всяком таком прочем уйдёт вместе с болезнью.

Почувствовав, что все на него смотрят, Сильвестр выпрямился и вопросительно глянул на Агафона. Тот досадливо нахмурился:

— Спрашивают тебя! Отвечай!

— Чего? О чём?

— Чего-чего… Барином будешь?

— Барином? Где? Здесь? Ага. Буду. Почему же нет, мне здесь нравится.

— Ну вот, мужики, и решилось дело: тут вам и барин, тут и барыня! Кланяйтесь Сильвестру Афанасьевичу, и целуйте крест. Я тоже у вас поживу пока, а потом, летом… Эх… Вернусь в свой монастырь… Кто-нибудь из наших, поди, остался в живых… Кого-нибудь найду… Может, даже пострижение приму… А то ещё вот как: пойду в Москву, приму постриг — и к вам! Попом у вас буду! То-то заживём! Заживём, ребятушки! Глядишь, и в Москве дело наладиться: чего в жизни не бывает? Ты, Афанасьич, как думаешь?

Но Афанасьич не слышал его: Нюра проснулась. Она раскрыла глаза — светлые, здоровые — и сказала:

— Силюшка! Слава Богу: кажется, голова у меня не болит больше! Силюшка, я соскучилась по тебе!

Прошло много лет. Как-то в Свято-Григорьевский Черноболотный монастырь приехал из дальних краёв молодой помещик Василий Рукавицын, привёз в обитель богатый вклад и попросил разрешения свидеться с настоятелем. В первый день его к настоятелю не допустили, и лишь через двое суток в избу, где жили богомольцы, зашёл высокий лысый монах:

— Где тут обретается раб Божий Василий, барин Рукавицын! Отец Капитон благословляет.

Василий поспешил через монастырский двор в настоятельскую келью. Был Василий очень похож на своего отца Сильвестра, — такой же невысокий ростом, такой же белесый волосом, но только в плечах пошире и лицом покруглее и в движениях поуверенней. Игумен Капитон сидел в своей келии один, на высоком кресле, посреди горницы. Был он важен, суров и мудр. Непомерно толстый его нос придавал ему значительности и внушал богомольцам почтение. Благословив юношу, он вновь уселся на своё кресло и замолчал. Василий замялся, засмущался и насилу начал разговор:

— Отче! Помнишь ли село Собачье? Помнишь ли Сильвестра Рукавицына? Я сын его меньшой.

— Помню, — отвечал игумен Капитон. Василий долго ждал продолжения беседы, не дождался и решил, что пора откланяться.

— Ну, так, отче… Тятенька поклоны передавал… как помирал, всё тебя вспоминал… Мне строго-настрого наказывал… Я вот, собрал от худобишки нашей… курей… и хлебца… и ещё там всякого… Ну, так я пойду, стало быть…

— Иди, — сказал игумен Капитон, но когда юноша, пятясь, добрался до двери, и когда уже приоткрыл её, — властно махнул посохом: — Погоди! А матушка твоя? Не Анной ли Несторовной зовут?

— Точно так!..

— Жива?

— Отнюдь… Моими родами преставилась… Я её и не помню вовсе. Тятенька… он всё вас вспоминал… послушником Агафоном, называл… по старой-то памяти… Просил передать, что в селе Собачьем всё наладилось, — ещё прежде, чем Смута на Москве кончилась. Зажили хорошо. В Москву ездили, там венчались, приданное мамашино забрали: у неё в хоромах ещё довольно было добра, — и родичи там кое-какие остались — и у мамаши, и у тятеньки… Благословили их… Детей у них четверо родилось: сначала мальчик — Михаилом назвали, в честь царя нашего тогдашнего, потом две девочки, а потом уже и я… Михаил-то сейчас в Москве, на государевой службе, дочки замужем, а именьице-то мне досталось. Тятенька ведь потом и Чёрный Двор себе выхлопотал, и Сергиевское, и Лебяжье и ещё четыре деревни, так что живём потихоньку. А помирать-то он стал, так всё вас поминал… А он слыхал уже, что игуменом-то… да… Игумен Капитон, стало быть… Был Агафон, стал в монашестве Капитон, — так он мне и сказал. Ты, Вася, горит, снеси ему гостинчик, да скажи: мол, белым эфиопам подарок из Константина-града. Несколько раз так повторил, а почему, зачем… Он вроде не заговаривался до последнего часу, — нет!.. Ты, говорит, не забудь, Вася: из Константина-града для белых эфиопов гостинчик! Не знаете, почему он так говорил? Не знаете?.. …Так я пойду, отче?