Роберт Харрис - Империй

Впервые на моей памяти Цицерон столь откровенно признался в своих непомерных амбициях и произнес заветное слово: КОНСУЛ. Для любого человека, посвятившего себя политике, это было апофеозом, пределом мечтаний. Само летоисчисление определялось по консулам, их имена были начертаны на всех исторических документах и краеугольных камнях. Консульство фактически дарило человеку бессмертие. Сколько дней и ночей со времени своей неуклюжей юности грезил этим Цицерон, холя и лелея эту мечту, как самое драгоценное сокровище? Иногда бывает так, что открывать свои мечты другим раньше времени – глупо. Скептицизм и насмешки окружающих могут убить надежду раньше, чем она сбудется. Но часто бывает наоборот: рассказать о своей мечте в подходящий момент помогает увериться в ее осуществимости. Именно это произошло той ночью. Произнеся слово «консул», Цицерон словно посадил на наших глазах семя, и теперь мы должны были с восхищением наблюдать за тем, как оно произрастает. В тот момент мы взглянули на блистательную фигуру Цицерона его собственными глазами и поняли его правоту: если он победит Верреса, появится реальная возможность того, что – при наличии определенной удачи – ему удастся преодолеть путь, ведущий к вершине.

В течение следующих месяцев нам предстояло сделать очень многое, и, как обычно, львиная доля работы досталась мне. Перво-наперво я занялся избирателями. В то время в выборах эдила участвовали все граждане Рима, поделенные на тридцать пять триб. Цицерон принадлежал к Корнелийской, Сервий – к Лимонийской, Помпей – к Кластаминской, Веррес – к Ромилийской, и так далее. Каждый гражданин голосовал на Марсовом поле в качестве представителя своей трибы, и результаты голосования каждой трибы оглашались затем магистратом. Победителями провозглашались четверо кандидатов, за которых проголосовало наибольшее число триб.

Такая система выборов давала Цицерону определенные преимущества. Во-первых, в отличие от порядка выборов консулов и преторов, здесь право голоса в равной степени имели все граждане, независимо от их благосостояния, а Цицерон с уверенностью мог рассчитывать на поддержку купцов и многочисленной бедноты. Тут аристократам было бы сложно прижать его. Во-вторых, при такой системе было значительно проще вербовать сторонников перед выборами. Каждая триба имела в Риме свою штаб-квартиру – здание достаточно большое, чтобы устраивать там многолюдные встречи и банкеты.

Я обратился к нашим записям и составил большой список всех людей, которых когда-либо защищал и кому помогал Цицерон за последние шесть лет. Затем мы встретились с этими людьми и попросили непременно пригласить сенатора выступить на ближайшем мероприятии, которое планируется их трибой. Просто поразительно, какому большому количеству людей за шесть лет смог помочь Цицерон либо советом, либо защищая их в суде! Вскоре предвыборное расписание Цицерона заполнилось многочисленными встречами и договоренностями. Его рабочий день стал длиннее обычного. После судебных процессов и заседаний Сената он спешил домой, чтобы принять ванну, переодеться и тут же отправиться в какое-нибудь другое место, где ему предстояло выступить с очередной зажигательной речью. Его лозунгом стало: «Правосудие и реформы!»

Квинт выступал в качестве руководителя его предвыборной кампании, а Луцию было поручено заниматься делом Верреса. Наместник должен был вернуться с Сицилии в конце года, и, вступив на территорию Рима, он тут же утрачивал свой империй, а вместе с ним – неприкосновенность и иммунитет против судебного преследования. Цицерон был полон решимости нанести удар при первой же возможности и, если получится, не позволить Верресу замести следы или запугать свидетелей. Поэтому, чтобы не вызвать у противников подозрений, сицилийцы перестали посещать наш дом, а Луций стал кем-то вроде связника между Цицероном и его клиентами с Сицилии, встречаясь с ними в укромных местах в городе.

Это позволило мне ближе узнать Луция, и чем чаще я с ним общался, тем больше он мне нравился. Во многих отношениях он очень напоминал Цицерона – умный и занятный, прирожденный философ. Они были почти одного возраста, они вместе росли в Арпине, вместе учились в римской школе, вместе путешествовали по Востоку. Но была между ними и огромная разница: в отличие от Цицерона Луций был начисто лишен амбиций. Он жил один в маленьком домике, забитом книгами, и днями напролет был занят только чтением и размышлениями – самым опасным для человека занятием, ведущим, по моему глубокому убеждению, к нарушению пищеварения и меланхолии. Но, как ни странно, несмотря на привычку к уединенному образу жизни, он вскоре привык ежедневно покидать свой дом. Он был до такой степени возмущен злодеяниями Верреса, что его желание посадить наместника на скамью подсудимых превзошло аналогичное чувство, испытываемое Цицероном.