Сергей Юрченко - Скопец, сын Неба

-За тебя, Матфей! - дружно говорят юноши.

-За тебя! - кивает ему Иуда.

Мытарь опрокидывает в свой рот очередную, бесчестную за этот вечер чашу. Она затапливает последние верхушки его разума. Он неуверенно стоит на ногах и тупо смотрит в пол, пытаясь собрать свои мысли, которые разбегаются от него, как недавние гости, оставляя в пустом пространстве.

-Наш мытарь сегодня превзошел себя, - шутит Иуда.

Иисус говорит юношам:

-Отведите его до постели.

Братья подхватывают безропотного Матфея и уводят в спальню.

-Сможет ли он завтра идти? - сомневается Иаков. - Сколько же он выпил?

-Ничего, - уверенно заявляет Иоанн, вспоминая себя на свадьбе в Канне, - если будет совсем плохо, учитель даст ему чудесное лекарство. Вмиг выздоровеет.

Они укладывают мытаря в одежде и сандалиях, и он мгновенно засыпает в неудобной позе с вывернутыми руками. А вскоре все обитатели таможни отходят ко сну, перед дальней дорогой. Медный семисвечник, никем не задутый, горит всю ночь, нещадно пожирая фитили и освещая остатки пиршества и разорения в трапезной.

Петр возвращается на свою половину дома за полночь. Проводив гостей, он долго еще обсуждал с братом свое решение. Андрей настаивал на том, чтобы идти с Иисусом. Петр дал себя уговорить. И теперь он тихо прокрадывается в спальню. Ему не хочется сейчас объясняться с женой, и он откладывает неприятный разговор до утра.

Цилла, наплакавшись вдоволь над своей несчастной судьбой, спокойно спит, свернувшись под одеялом. В таком состоянии она опять напоминает Петру беспомощного ребенка. Он долго смотрит на нее, на эту комнату, на всю свою жизнь - и чувство самоотчужденности приходит к нему. Почему эта женщина - его жена? Почему этот дом - его дом? Почему он - это он, Симон, прозванный Петром? Дело не в имени, которое, если его долго повторять, становиться бессмысленным, но в самой сути. Почему он - не Цилла? А Цилла - не он? Что значит - я? Почему его я - в Петре?

Он не готов принять объяснения Иисуса. Петр хранит в себе стандартное человеческое представление о независимой реальности и бессмертной душе. Первое подсказывает жизненный опыт, второе - сама душа, которая не хочет умирать. Но Иисус говорит: душа и мир единосущны. Рождается душа - рождается мир, умирает душа - умирает мир. Душа - это отдельный акт самопознания бесчеловечного Духа, и она творит себя сама. Нет, не готова душа Петра принять это собственное величие и собственную ничтожность: творец мира погибает навсегда. Будут и есть другие миры, и у них свои творцы, столь же великие и ничтожные, как волны на море, приходящие из ниоткуда и уходящие в никуда. Хоть Петр и не считает себя фарисеем, которых Иисус презирает, ему тоже нужна его бессмертная душа.

Вопреки церковной доктрине о том, что к Богу нужно придти, которая довела Августина до убеждения, что младенцы, умершие прежде, чем их успели окрестить и приобщить к вере, отправляются в ад, вопреки этой пошлой доктрине вера в уникальность и неистребимость души, у которой есть вечный Свидетель и заботливый Кормчий, является врожденным убеждением человека. Так называемое “онтологическое доказательство” существования Бога, по сути, подтверждает только это - безусловную, врожденную любовь человека к себе. И просвещенный обитатель цивилизации, и невежественный туземец дикости любят себя одинаково и одинаково хорошо понимают идею Бога. Должен быть кто-то, кто оправдывал бы их любовь к себе, их бессмертную душу. Человек, который говорит, что он не верит в Бога, - глупый и лицемерный человек. Все любят себя, все верят в Бога. Безбожник - это идеальное состояние, как последнее число бесконечности: к нему можно приближаться, но невозможно достичь. Ведь, чтобы оторвать себя от Бога, человеку нужно освободиться от человеческого, избавиться от любви к себе, стать камнем. Только камни не любят себя. Только святым камням не нужен Бог, - этот Свидетель их жизни.

Петр даже не ступил еще на этот путь, который египтяне изобразили змеей, пожирающей себя. Его душа и не мыслит восстать против себя и начать войну за свободу. Ему тяжело порвать даже с прежней жизнью, разбить устоявшийся порядок бытия, а это лишь самая малая из свобод. Петр полон человеческого, и сомнения плещутся в нем, как вода в море, до самого рассвета. Идти или не идти? Порвать или не порвать? Разбить или не разбить? И так он спорит с собою до тех пор, пока румянец зари не покрывает бледным светом мрак его ночных сомнений, и на короткое время он смыкает веки. Ему не хочется больше думать.