Димитрио Мардини - Библиотека

Пыльная мостовая, покрытая сажей, оседающей на брусчатку каждый вечер с расположенных на городской окраине заводов, стоило только стихнуть ветру, обычно относящему её к северу – на покрытые невысоким лесом холмы, сейчас была пуста. Люди, давно уже привыкшие к «сажепаду», как называли это ежевечернее событие городские, задолго до сумерек плотно закрывали двери парадных, черные ходы и окна, прикрытые по ещё сохранившемуся обычаю ставнями. Дворники, мрачно глядя на небо, разбредались по домам, чтобы ближе к ночи убрать сажу и почистить брусчатку у самых важных зданий в городе – аптеки, театра, городской библиотеки-читальни и старого здания краеведческого музея, где теперь располагался губисполком. Прочие улицы либо вовсе не убирались, либо это делалось рано утром.

Словно не замечая падающих на голову и плечи крупных черных хлопьев, по булыжной мостовой, скользя и оступаясь на гладких, ещё при царе обтёсанных и с тщанием уложенных камнях, брёл, шатаясь от усталости, растрёпанный, кудластый и грязный парень. Кудласт и грязен он был потому, что работал на заводе у доменных печей, на выплавке чугуна, а умывался – крайне редко. Звали его Аверьян, но, несмотря на имя, был он человеком, как сам считал, добрым и отходчивым. Скор на шутку и сообразителен на выдумку – он, впрочем, и сам не знал до конца, зла или добра в нём больше. То тихий, как утренняя зоря, проживал он день за днём в постоянном спокойствии, изредка шепча про себя песенку, что когда-то пела у его колыбели мать, то вдруг – дичал и шёл в кабак напиваться, где непременно заводил с кем-то ссору, и бил страшно, молча и сосредоточено, до немалой крови – и его били. А наутро, очнувшись на какой-то куче мусора или позади давно запертого кабака, шатаясь и выплёвывая осколки зубов, брёл прямо на завод.

Была, впрочем, у него и ещё одна странность, что знали за ним заводские – порой Аверьяном овладевала дикая страсть к какому-то делу, простому или сложному – и он изнывал от неведомой тоски, пока не исполнял задуманного.

Так, однажды этот совершенно неграмотный человек решил выучиться читать, и страдал, самостоятельно пытаясь освоить азы да буки, сводил с ума заводского лекаря, человека образованного, страстными мольбами помочь, научить прочесть хоть слово, хоть пару слогов – а иначе он умрёт, нет, никак жить не сможет! И лекарь, уже потеряв ночной покой и сон от постоянных воплей за окном, уступил, за два года выучив парня, знавшего только, где у домны заслонка да у литейного ковша ручка, читать сперва по азам, потом по слогам, разбирать глаголы и даже – немного писать. Последнее далось Аверьяну совсем легко и воодушевлённый лекарь вознамерился было учить его каллиграфии, как тот вдруг пропал. Объявившись через несколько дней, он пришёл на работу, жестоко мучаясь с похмелья, с разбитыми в кровь кулаками – и без малейшего желания продолжать «грамоту», о чём тут же сказал всем, кто желал слушать. Лекарь, узнав об этом, только огорчённо махнул рукою и забыл о бывшем своём ученике, зная его упрямство.

Очередной раз поскользнувшись на гладком булыжнике, Аверьян упал на бок, пребольно ударившись локтем и запястьем, отчего в глазах заплясали чёрные точки. Поднимаясь, он протянул правую руку, пытаясь ухватиться хоть бы за землю и, уже встав, почувствовал что-то, зажатое в кулаке. Разжав ладонь и поднеся руку к глазам, Аверьян увидел газетный обрывок, на котором разобрал надпись: «… на членов Чрезвычайной Комиссии. Расстреляны следующие лица: 1. Знамеровский Петр Людвигович, бывший жандармский полковник; 2. Знамеровская Вера Михайловна, его жена; 3. Лебедева Серафима Семеновна, служащая Петроградской центр. электрической станции, соуч …»

Хмыкнув и что-то одобрительно пробурчав, он перевернул листок и, даже не думая, зачем, прочёл вслух, делая большие паузы перед именами и датами:

— В сентябре 1920-го года Г.Уэллс вновь побывал в Петрограде, встретившись с Владимиром Ильичем Лениным. Писатель хорошо отозвался об успехах…

Прервав чтение, он некоторое время молча смотрел на обрывок, затем скомкал его и положил в карман куртки, видимо, не раз оторванный в драках и наспех пришитый суровой ниткой, крупными, неумелыми стежками. Глубоко вздохнув и выпрямившись, Аверьян пошёл дальше по улице, громко повторяя:

— Г.Уэллс. Г.Уэллс… А ведь точно-то, Г.Уэллс!

На следующий день, промучившись ночь без сна на жёстких нарах в дымной казарме, где жили заводские, не имевшие семьи, Аверьян надел «праздничные» сапоги, вышел на двор и, плеснув несколько раз водой в лицо да заодно поскоблив заросшие щёки бритвой, отправился в город, теперь уже про себя повторяя то самое «Г.