Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 3

– Как это вы без собак, а?.. Опусти, опусти руки!

Табисонашвили будто обухом по голове ударили, рта раскрыть не мог,– пришлось почесать ему ребра маузером, стал приходить в себя:

– Гавкать начнут, звука не услышу... А вы что... кончать со мной будете?.. Убивать... или как?

– Тише давай!

– Когда ты со своими холуями вломился к Шалибашвили и бабу его изнасиловал, зачем понадобилось тебе назваться Датой Туташхиа?

– Не убьете – скажу.

– Подавно по скажешь, если убьем. Ты скажи, а мы поглядим, убивать или нет, смотря по настроению.

– Кандури велел...

– Перед ним подтвердишь?

– А как же, если, конечно, не убьете!

– Ты подтверди, может, и не убьем! Дастуридзе поднял руку – что-то хотел сказать.

– На пальцах у Кандури кольца с крупными камнями видал?

– Видал.

– Кольцо с очень крупным бриллиантом?..

– Есть здоровенный камень, а как называется, не знаю.

– Похож на стекло этот камень?

– Да, совсем как стекло и блестит так же.

– И сейчас на нем?

– Сегодня видал.

– С абрикосовую косточку будет?

– Будет!

Дастуридзе от радости хлопнул в ладоши. В тишине это прозвучало как выстрел. Я своей ладонью проехался по его щеке, и снова все стихло.

– Веревка у тебя найдется? – спросил я Табисонашвили.

– Веревка?.. Веревка, веревка, веревка... Есть, есть, как же! Под грушами качели висят – веревки что надо! Я быстро срезал веревки.

– Стань на четвереньки!

Табисонашвили не сопротивлялся. Я его связал. Получилось хорошо—передвигаться на четвереньках он мог свободно, а ни встать, ни другого чего уже не мог. На Алазани мы ослов так стреножили.

– Ступай вперед и впусти нас в дом!

Табисонашвили – на четвереньках, мы – за ним. Приоткрыл дверь в коридор, мы – за ним. Приоткрыл дверь марани, мы – туда же. Я ему пинка, Табисонашвили пополз и замер посреди марани.

Три человека, потеряв речь и разинув рот, глядели на нас и Табисонашвили, а мы на них. Смотрю – нет Дастуридзе. Оглянулся – торчит за дверью, смотрит в приоткрытую щель.

– Сосчитай, сосчитай... деньги счет любят! – сказал кто-то.

Кому тут еще быть? Огляделся – вижу, попугай. Сидит в большой клетке. Тоже золотом покрашена. Ну до чего красив, сукин сын! Я не удержался, подошел поближе. А Табисонашвили стоит посреди марани на четвереньках, голову свесил, как старый конь...

– Убирайтесь! – завопил одни из попов, тот, что потолще. На меня даже слюна попала.

– Полицию, полицию позвать! – заорал второй.

У нас уговор был такой, что Дата начинает первым, а мы молчим, рта не открываем, ни на что не откликаемся. Я должен был обойти марани и все разглядеть как следует. Дата должен был следить за ними не отрывая глаз. Я отошел от попугая и прямиком к квеври. Оттуда—к тонэ. Двигался я не спеша, и вид у меня был такой, будто, кроме меня, здесь и нет никого.

– Убирайтесь! – закричал снова тот, что потолще.

– Полицию, полицию! – эго опять второй.

– Сосчитай, сосчитай... Деньги счет любят!..

У нас за поясом по маузеру, в руках по нагану – мы уберемся, ждите! И кому интересно полицию вызывать? Табисонашвили? Но ему на четвереньках и к утру до полиции не добраться, отпусти даже мы его.

Этак, прогуливаясь, подошел я к камину. Обыскал священников. Оружия при них не было. У Кандури из-за голенища вытащил здоровенный нож, сделанный из кинжала. Хороший был нож, он мне после лет десять прослужил. Осмотрел руки. На большом пальце правой руки сидело большое бриллиантовое кольцо, камень – величиной с абрикосовую косточку. Я осмотрел все кольца и нагнулся поглядеть, на чем это Кандури сидит. Поднял шкуры, львиные, тигриные, заглянул под них... Под шкурами лежали огромные, туго набитые и накрепко зашитые мешки! Шкуры и прикрывали это ложе.

Я полоснул ножом Кандури по одному из мешков. Посыпался рис. Провел по другому – полилось пшено. По третьему – гречка. Сунув наган под мышку, взял по жмене риса и ячменя и пошел к Дате.

– Обратитесь к ним со словом божьим, ибо «вначале было слово, и слово было к богу, и слово было бог»,– кинул Кандури своей бражке.

Отец мой был пономарь, мальчишкой определил меня в бурсу. Кое-что в голове осталось, вот и запомнились все эти разговорчики.

Пока я дошел до Даты, один поп изрек: «...не хлебом единым жив человек», а второй подстроился: «Душа больше пищи и тело – одежды».

Я разжал руки и сказал Дате:

– В других мешках... еще и гречиха...

Дата глядел-глядел, как сыпалось из моих рук зерно, и вдруг изменился в лице, из горла его с хрипом вырвался воздух, и он закрыл ладонью лицо.