Сергей Алексеев: Крамола. Книга 2

— Знаю, почему следы прячут! — бормотал Деревнин. — Знаю! Мы хоть в землю их, в яму, а они?.. Ишь, моют! Сами-то давно отмылись! Политику отмыли свою. А тут вдруг пятнышко очутилось на ризах! Грязцы! Вот и стирают!.. А нас под топор пустили. Под топор!

Алтарная часть храма уже висела над обрывом, и обнажившийся фундамент из дикого камня напоминал корни дерева.

Земля лопалась под стенами и расходилась стремительными трещинами, будто зигзагами черных молний.

— Теперь помолиться хочу! — Андрей Николаевич отбросил палку и шагнул в храм. — Уходите от меня! Все уходите!

— Ты куда, дед?! — Николай схватил его за воротник. — Назад!

Андрей Николаевич отбил его руку, вырвался, погрозил:

— Не смей! Молиться буду!

Каменный пол в храме растрескался, так что между плитами проваливались ноги. В кромешной тьме он подошел к месту, где стоял иконостас. Почудилось, будто из мрака проглядывают светлые лики.

— Пойдем, дед! — закричал Николай. — Храм сейчас опрокинется!

— Уходи, Коля! — приказал Андрей Николаевич. — Зажги мне свет и уходи. Я долго молиться буду.

Со свода сыпалась кирпичная крошка, секла лицо.

— Назад! Назад, дед!..

— Зажги свет! Зажги, Коля!

Храм шевелился, трещали стены, и пол медленно уходил из-под ног. Андрей Николаевич вытолкал внука из храма — паперть уже поднималась на воздух. Коля прыгнул на берег, рванул на себя деда, однако тот уперся руками в каменный парапет, удержался и через мгновение стал недосягаем: между сушей и храмом легла саженная трещина. Лопнувшая земля разделила их, и черная бездна, разверзаясь на глазах, очаровала сознание.

Андрей Николаевич метался по темному храму, и гулкий его крик, усиленный пустотой, бил по ушам и уносился к небу.

— Света! Света хочу! Кто зажжет свечу?

Храм накренился и на мгновение замер, прежде чем рухнуть в бездонную черноту.

А молитва вырвалась из-под свода и воспарила над землей.

— Господи! Кто зажжет свет? Кто зажжет свет?!

с. Окунеево — г. Вологда, 1988 — 89 г.

… В названии второй части романа Сергея Алексеева — «Доля» — слышится мне другое и тоже исконно русское слово — воля. Как бы ни складывалась жизнь, как бы ни давила личная, тесно связанная с условиями общественной жизни недоля, человек волен в душе своей, волен в конечном выборе своем — быть ли слепым исполнителем чужой вали, каким-нибудь «винтиком» в машине великой и бесконечной революции, или Человеком, подобием Бога, строящим свою жизнь по законам, вселенского разума, в соответствии с Природой, в том числе и прежде всего — с природой человека.

Сколько же еще испытаний выпадет на долю Андрея Березина и матери его! Испытаний, которые было бы точнее назвать искушениями. Потому что испытывается душа, нравственный ее стержень — совесть.

Мы встречаемся с Андреем в тот час, когда распахиваются перед ним двери камеры, из которой готовился он — и по делам своим, как справедливо полагал, — готовился перейти в мир иной. И предстоит ему искушение огромное — самому вершить суд скорый и страшный, вершить именем пролетарской диктатуры. В Сибирь он должен вернуться председателем ревтрибунала. Почему? За что ему такая «честь? Да потому, что именно такие люди, глубоко национальные, корневые носители духа народного, и должны стать, по замыслу архитекторов и прорабов строительства „нового мира“, движущей силой в бесконечном восстановлении, перестройке вновь и вновь методически разрушаемого гигантского муравейника, в который превращена Россия…

Муравейник в застекленном ограниченном пространстве — какой жуткий и многозначный образ-символ! Символ устанавливаемого кем-то предела в развитии, символ искусственно вносимой обреченности на инфернальность, бесконечно повторяемый круговорот низших форм жизни. И предел этот — венцу Природы, человеку. И предел этот — народу, который всей своей предыдущей историей доказал способность и к освоению огромных земных пространств, и к проникновению в сокровенную суть понятий об окружающем мире, о законах Вселенной. (Может, и поставлен был этот предел потому, что чьим-то неведомым целям мешала эта устремленность в даль и высь, этот гигантский размах, эта богатырская игра мощных народных сил?)

Муравейник под стеклом… Зловещий смысл насильственного эксперимента над массами живых существ. Только достроят свою пирамиду до сверкающих высот стеклянного потолка — и рука Шиловского несколькими энергичными движениями вновь разворошит, разрушит — «до основанья, а затем…» (как поется в знаменитом гимне только у нас, в общепринятом переводе на русский язык. Подумать только! Ни французы, ни англичане, ни немцы, возможно, далее и не подозревают, как радикально искажен смысл известного творения Эжена Потье: они ведь вряд ли занимались обратным переводом с русского на свои языки, они пользовались оригиналом, где столь бескомпромиссного сокрушительно-разрушительного смысла не вкладывалось).