Сергей Алексеев: Крамола. Книга 2

В чем же оно выражается, безумие? В каких рентгенах можно измерить его незримый фон? Что, если безумие начинается тогда, когда нарушается равновесие ума и чувства? Чингиз привезет мегатонну, а не получится и с ней, то достанет две, три, четыре. Люди привыкнут к взрывам — нет же допустимого предела! Вернее, он потом будет, но уже поздно! Незримая смерть не пощадит и младенцев. И будут новые ямы…

Наверное, разум можно мерить только человечностью. Уровень разума настолько высок, насколько высока человечность во всем, что исходит от рук и ума человеческого.

Но все так зыбко! Разумен и честен ли судья, взявший в руки этот измерительный инструмент?

Размышляя так, Николай забылся и не сразу услышал вкрадчивый стук в дверь. Боязливой рукой кто‑то скребся к нему и, наверное, требовал к себе человеческого отношения. Николай встал и отворил дверь.

На пороге стоял милиционер, снятый им с поста возле дома Кирюка. Деревянно-скованный, растерзанный и потрясенный.

— Рапорт о применении оружия написали? — спросил Николай.

— Написал, — выдавил привратник.

— Оружие сдали?

— Сдал…

— Карточку-заменитель на стол, — скомандовал Николай.

Милиционер выложил из стылой руки картонный квадратик — документ на получение оружия в дежурной части. Николай смотрел ему в лицо и видел только страх. Страх перед начальником, перед обстоятельствами и судьбой.

— Зачем ты стрелял? — тихо спросил он.

— Я в воздух, — признался милиционер.

— Но зачем ты стрелял?

— Попугать хотел, — признался тот и поправился: — Предупредить.

Николай тяжело встряхнул головой.

— Зачем стрелял?

Привратник окончательно смутился, но, преодолев страх, все-таки выдавил:

— По инструкции… Когда нападение…

Николай достал ножницы и начал спарывать с милиционера погоны. Он знал, что делает это незаконно, что до проверки специальной комиссией действий сотрудника его нельзя судить, нельзя снимать погоны и отбирать удостоверение. Отстранить от службы — можно, лишать его милицейских полномочий — нет.

Милиционер пугливо косился на ножницы у плеча, и по бледному лицу его текли слезы.

— Плачь, плачь, — тихо, как-то по-старчески приговаривал Николай. — Я тоже сегодня плакал… Надо ведь и плакать учиться.

Монастырь теперь назывался по-протокольному — местом происшествия.

Эти два слова засели в голове и навязчиво долбились в затылок. Николай обошел монастырский двор, заглянул в храм, потом долго исследовал оставшиеся три стены, пока не поймал себя на мысли, что всячески оттягивает тот миг, когда надо подойти к обрыву и заглянуть вниз. Там, у самого края, уже стояли люди и, цепенея, смотрели под обрыв, как смотрят в бездонную пропасть или в могилу. Они уже будто перешагнули незримую черту и увидели то, что нельзя видеть простым смертным. Все, лежащее ниже кромки берега хотя бы на пядь, казалось сакральным; люди немели, ноги врастали в землю, и в их соляных лицах, будто в зеркалах, отражалась смерть.

Он понимал, что когда милиционеры закрепят и спустят под берег веревки, ему придется спуститься вниз. Он чувствовал, как неотвратимо приближается эта минута. До нее, как до обрыва, было всего несколько шагов.

Все. Теперь уже ничто не спасет и не избавит от рока. Словно метроном, отсчитывая секунды, Николай сбросил китель и поднял веревку. Прежде чем спустить ноги с обрыва, в самый последний миг он неожиданно подумал, что, побывав внизу, уже невозможно станет жить как прежде. Казалось, в мире произойдет что-то необратимое, что-то сломается, безвозвратно испортится, как засвеченная фотопленка. И думалось ему, что спускаться придется глубоко и долго, но сакральное начиналось почти сразу же от поверхности, под слоем чернозема и песка, словно пулеметной очередью пробитого стрижиными норами.

Яма напоминала консервную банку с разрезанным боком.

Николай прирос к веревке. Струи сухого песка текли из-под ног, словно в песочных часах. Миг длился вечность.

Потом он вскинул голову и, увидев крест на куполе храма, потянулся к нему, стал карабкаться на берег, как на льдину. Стрижи метались у лица, задевали крыльями, выстреливая белый известковый помет. Крест приближался, и когда до него оставалось дотянуться рукой, вдруг взмыл в небо и утвердился на своем месте. Николай ощутил твердую землю под собой и встал на ноги.

Люди, сгуртившиеся у обрыва, почему-то попятились.

Он протянул к ним натруженные веревкой и изрезанные руки.