Андрей Зарин - Кровавый пир

Посадские с воплями о помилованье раскрыли ворота, раздался колокольный звон, и священники вышли навстречу князю с крестами.

– Много лет государю Алексею Михайловичу! – кричала толпа.

– Смерть разбойникам!

– Смилуйся над нашим убожеством!

Посадские вмиг переловили запозднившихся казаков, с десяток гультяев тоже попали под опалу, вокруг воеводского двора, где остановился князь, затолпился народ.

Князь Прилуков вышел на крыльцо.

– Нет у меня государева указа о милости, – сказал он, – сами ее заслужите! Всех воров и изменников сюда во двор приводите, а сами крест на верность государю целуйте. А пока что, может, кто из бояр, дьяков али подьячих жив остался, так ко мне его!

– Есть, есть такой! – закричали в толпе голоса.

– Мы его мигом!

– Он в Успенской церкви в чулане жил!

Толпа бросилась к Успенской церкви, и скоро к Прилукову привели оборванного, худого и дрожащего от страха мужчину.

Прилуков позвал его в горницу.

– Кто и как жив остался? – спросил он.

– Смилуйся! – воскликнул тот, падая на колени. – Боярский сын Калачев есмь, а в животе пощадил атаман разбойный!

– За что?

– Знахаря ему нашел! Заболел у него кто‑то. Он словно бешеный рыскал, а я тут. Показал ему Викешу, он и отпустил!

– Кто Викеша?

– А знахарь, милостивец, знахарь! Атаману‑то большая нужда до него была!

– Встань! – сказал Прилуков. – Ты при взятии‑то города был?

– Был, милостивец!

– Всех избили?

– Всех, милостивец! Три дня били.

– И… – князь заикнулся, – Лукоперовых?

– Их в первую голову. Их и воеводу! Васька‑то их особливо мучил. Из‑за них, может, и город взяли.

– Что ты брешешь? Как из‑за них? Кто этот Васька?

– Истину говорю, милостивец! Святую правду. Васька Чуксанов – это атаман ихний, казацкий. Допрежь у нас помещиком был, дворянским сыном, а потом, как его выдрали… – и боярский сын Калачев подробно рассказал князю историю вражды Лукоперовых с Чуксановым, его неправедное наказание и месть за это.

– Да вражда‑то в чем пошла?

– А слышь, быдто он за их доченькой ударял!

Князь вспыхнул, как зарево.

– Брешешь, собачий сын! – крикнул он.

– Да ведь бают, – испугался Калачев, – люди ложь, и я тож. Я‑то не видел!

Князь успокоился:

– А с ней что? С Натальей?

– Да и ее, надо быть, убили, голубушку! Всех били. Деток малых и тех!

Князь закрыл лицо руками и опустил голову на стол. Калачев стоял в тревожном ожидании. Наконец Прилуков поднял голову.

– До другого наказа, – сказал он, – быть тебе тут воеводою. Собери приказных себе, стрельцов. Суди мятежников строго, но праведно. С каждого допрос снимай.

Калачев упал в ноги, не помня себя от радости.

– Батюшки, за что такая милость?

Князь усмехнулся:

– На безлюдье и Фомка дворянин! – сказал он. – Иди, а я объявку сделаю!

Он объявил народу о назначении Калачева временным воеводою.

В тот же день начались допросы и казни, и вокруг Саратова, словно грибы после дождя, вырастали виселицы. Отряды князя поехали в разъезды.

А сам князь в первое время словно обезумел. Он не ел, не пил и, сидя на лавке, уныло глядел перед собою, не в силах собраться с мыслями.

Убита! Замучена! Может, и опозорена…

Та надежда, смутная, как бледный свет, пробивающийся сквозь тучи, которая влекла его из Казани, которая давала ему жизнь, силы, энергию, угасла и с нею угас и всякий интерес к жизни. Словно надвинулась гробовая крышка и захлопнулась наглухо, и нет ему уже ни радости, ни света, ни спасения.

Дышло смотрел на него и убивался.

– Батюшка князь, да с чего ты это? – говорил он ему. – Смотри, сколько мы делов наделали. Государь отличит тебя. Вот сам увидишь!

Князь слабо махнул рукою.

– Чего махать‑то? Дальше идтить надоть! Князья‑то, чай, тоже не дремали. Гляди, все к Пензе подобрались, а мы тута!

– Пойдем, пойдем! – вяло ответил князь.

– Диво, да и все! – бормотал Дышло, разводя руками. – Допрежь что сокол был, а теперя… на!

В домике отца Никодима царили страх и уныние.

Марковна едва оправилась от испуга, отец Никодим с трудом разгибал старую спину, бедный Викеша с разрубленным плечом стонал и метался на той самой постели, где лежала ранее Наташа.

Но все они забывали о своих недугах и потрясениях, сокрушаясь об участи Наташи, к которой привязались со старческой бескорыстной преданностью.

Попадья плакала неустанно.

– Девка горемычная! – стонала она. – Матушки не знала, отца с братцем разбойник замучил и теперь, поди, над нею глумится! Ох, горькая! Лучше бы умереть ей в одночасье!