А. Марченко - Диктатор

— Может, вы себя жалеете? — грубовато спросила Женя.

— Мне не себя жалко,— голос Натальи Сергеевны звучал очень искренне,— Мне вас жаль, Женечка…

— Не надо меня жалеть! — рассердилась Женя.

— Хорошо, хорошо, я расскажу,— Наталья Сергеевна заговорила так, точно ее обвинили в чем-то нехорошем и она спешила оправдаться.— Значит, так. Было то осенью, дай Бог память, какого года. Вас весной забрали, а это случилось в тот же год, только осенью. Уже лес голый стоял, с утра сильный заморозок был. Спустилась я к реке белье полоскать, думаю, успеть, пока снова ледком не затянуло. Много тогда стирки у меня собралось.

«Господи, да что это она, о чем, о какой стирке»,— с нарастающим раздражением подумала Женя, но видом своим не показала, что недовольна столь пространным рассказом, в котором утонул ответ на ее главный вопрос.

— Оторвала я это голову от воды, ну прямо-таки на секундочку приподняла, сердце, видать, подсказало. Глядь, а он на мосту идет, рукой мне машет.

— Кто? — словно выстрелила Женя.

— Да кто же, он, Тимофей Евлампиевич, кто же еще,— удивляясь недогадливости Жени, сказала Наталья Сергеевна.— Бросила я свое бельишко да как была босая да непричесанная, так и побежала его встречать. Еще бы, считай, полгода, с самой весны не появлялся и знать о себе не давал. Подбежала я к нему и не признала: лицо почернело, глаза ввалились, щеки запали. Совсем другой человек, совсем не Тимофей Евлампиевич! Руки худые, плечи костлявые, ровно голодовал человек. Трясется весь, смотрит на меня дикими глазами, я уж подумала, не умом ли тронулся. Заговорил, а губы дрожат: «Наташенька, говорит, жить не хочу, свет белый не мил. Отняли у меня всех, ради кого жил». И рассказал, что тебя в ссылку отправили. О том, что мамочку твою загубили, а папочка твой на себя руки наложил, об этом он еще раньше рассказывал. «Нет, говорит, теперь у меня и внученьки, солнышка моего, а как без солнышка жить?» — Наталья Сергеевна утерла ладонью слезы,— Выплакались, я его спрашиваю, совсем приехал? Нет, говорит, переночую, кое-какие бумаги нужные возьму, а завтра обратно в Москву. Вдруг, говорит, внученька нежданно объявится или письмецо пришлет, она, говорит, у меня с правом переписки. Ты, говорит, Наташенька, прости меня, не могу я по-другому поступить.

Наталья Сергеевна вздохнула и как-то виновато посмотрела на Женю.

— Ну вот, утром он распростился со мной и уехал. Да до Москвы, видать, не суждено ему было добраться. В автобусе его схватило, на полпути до станции. Пока «скорая» подоспела, он уже не дышал. Привезли его ко мне, а я поверить в его смерть не могу. Какой-то час назад был живой, и нет его. Сказали: кровоизлияние в мозг.

— Инсульт,— как во сне прошептала Женя, и на какой-то миг дедушка Тимоша предстал перед ее глазами как живой, ей почудилось, что она прижалась к его груди и отчетливо слышит, как гулко и тревожно бьется его сердце…

— Он самый, инсульт,— подтвердила Наталья Сергеевна.— Все глаза свои я тогда выплакала, да разве слезами человека с того света вернешь? А какой человек был! — Наталья Сергеевна заревела навзрыд.

Женя сидела неподвижно, как истукан. Слез не было, глаза были совсем сухие, точно их высушила раскаленная от солнца пустыня. Все уже было выплакано, выстрадано, не осталось никаких живых чувств…

— А папа мой приезжал? — после долгого молчания спросила Женя.

— Хочешь, сходим на кладбище, поклонимся их праху, они рядышком лежат. Приезжал твой папа, он еще допрежь дедушки приезжал. Дождь тогда проливной был, увидела я твоего папу случайно, когда он в сторону леса шел. Ко мне не заходил самой, я подумала, мне в его дела встревать негоже. Пошел он в лес с лопатой, я еще подивилась, зачем она ему? А как стемнело, поглядела — в окнах у него света нет, забеспокоилась. Утром, чуть свет, помчалась к лесу, гляжу, а он, сердечный, возле елки лежит, а рядом — наган…

Она снова зашлась в горестном плаче.

— Не плачьте,— сказала Женя.— От наших слез им на том свете еще горше станет…

— И то правда,— унимая слезы, сказала Наталья Сергеевна.

Они долго сидели на скамье, пока не стало припекать солнце. Потом встали и пошли на кладбище. Вместе с ними увязалась и Даша. Женя взяла ее за ручонку. Ладошка оказалась широкой, крепенькой, и Жене подумалось, что когда она была еще совсем маленькой, у нее, наверное, были такие же ладошки, недаром же мама называла их «лапистыми».

Кладбище размещалось неподалеку от леса, все поросло деревьями и кустарником. Здесь стояла оглушительная тишина, прерываемая лишь посвистом иволги да тоскливым в своем неразгаданном таинстве кукованьем кукушки откуда-то из чащи леса.