Антон Дубинин - Сердце трубадура

— Нет, не слыхала.

— «…Как вам служить — прекраснейшей из донн». Странно, что не слыхали, она очень известная… И в Серданьи ее поют, и в вашем Тарасконе, кажется, тоже… Так вот, это — про меня.

Агнесса помолчала. Она была так поражена, что даже не имела понятия, о чем бы еще заспорить. Наконец, все-таки собравшись с силами, розовая, как яркий атлас ее платья, она выдавила последний слабый аргумент, разбитая по всем флангам:

— Сдается мне, сестрица, что вы все выдумали. Что же это за трубадур, который вас так безумно любит? Имя у него есть?

— Сестра, неужели вы не знаете, что открывать имя своей любви значит испытывать судьбу? Нет, это тайна, и от меня вы ее не узнаете, видит Бог.

(Так, поругались — и будет. Пора кончать. А то не вышло бы беды.)

— Понятно, сестрица! — Агнесса возликовала, расчет ее оказался верен. — И в самом деле трудно назвать имя того, кого не существует на белом свете! Как же его зовут, вашего прекрасного возлюбленного — мессен д`Обман или сеньор де Похвальба?.. — на этой победной ноте надлежало закончить, и Агнесса направилась к дверям, схватилась уже было за отполированную многими касаниями ручку — голову быка о двух гнутых бронзовых рогах… Но триумф не удался — когда тяжелая, с досками внахлест, дверь уже распахнулась наружу, голос Серемонды донесся донне де Тараскон в спину, и она, дернувшись от изумленья, замерла, медленно оборачиваясь к сестре.

— Эн Гийом де Кабестань, вот как его зовут! Приезжайте к нам на Преображение, и сами увидите, сколь красив и одарен мой рыцарь, и сколь сильна его любовь…

Агнесса обернулась. В удивленных, слегка недоверчивых ее глазах уже стояли новые каверзные расспросы — но Серемонды не было, но Серемонда, улыбаясь с края земли, смотрела, выпрямившись в своих зеленых шелках и бархате, сквозь сестрино путаное вышиванье, и взглядом, туманно-сосредоточенным на собственной хрупкой радости (осторожно, не разлей, не расплескай… Шагай, как беременная со своим огромным, бережно несомым чревом, как дева из Кретьена де Труа, несущая на вытянутых руках волшебное блюдо грааль…), на хрупкой радости — она видела вновь, как все случилось в самый первый раз.

…Из них двоих первой влюбилась она. Как-то так само собой случилось — лицо этого тонкого светловолосого юноши стало единственным, о чем она думала перед сном. Это было вроде утешения. Многие так стихи себе на ночь читают, или сказки рассказывают… Сначала Серемонда просто радовалась — в зале, куда входил Гийом, словно бы делалось светлее, тоскливейшая рождественская месса превращалась в очень занимательное праздничное действо, потому что ее неподалеку слушал и коленопреклоненный Гийом с лицом полудетским, но очень рыцарственным и просветленным, и волосы у него были такие светлые — редкость в «черном» Руссильоне — как, должно быть, у ангелов… Потом радость дамы внезапно стала требовательной — ей уже не просто приятно было видеть этого юношу, но неприятно и грустно, когда она его не видела. А когда он по поручению графа Раймона съездил эскортом провожать Раймонову сестру-гостью — сорокалетний женский вариант владетеля Кастель — до чего же было тошно смотреть, как он подает ей руку, этой желтой размалеванной старухе, как увивается вокруг нее! А как красиво он все делал — ходил, смеялся, пускал сокола, сидел в седле, даже ел… Всякое пустяковое действие приобретало в его исполнении какой-то особый смысл, словно бы становясь действием в полной мере — и Серемонда без причины хотела заплакать, когда видела, как он просто идет по лестнице или ставит ногу в стремя. И дама эта была достаточно умна, чтобы при всей своей неопытности в таких делах воспользоваться опытом из слышанных песен и понять — что-то здесь не так. Дело, может быть, в его песнях — Серемонда так любила песни! а может быть, и в том, что не жило на свете человека более отличного от Раймона де Кастель, чем этот юный рыцарь, раздолбай из замка Кабестань…

Это случилось как раз после очередной горестной ночи любви — в январе, когда стены замка были холодны от бесконечно бьющихся о них мокрых морских ветров, а в предгорьях даже лежал ноздреватый серый снег — саван земной, знак смерти и умирания… Эн Раймон только недавно оставил свою жену — на этот раз попытки его подарить миру наследника были долги и жестоки, а потом он долго еще оставался рядом, кутаясь в горностаевое одеяло и сурово порицая Серемонду, молившуюся, сжав зубы, чтобы он поскорее ушел.